— Может быть, вам неизвестно, что дело о нем будет выделено в суде особо? — сказал Вершилов. — Во всяком случае, следователь не сомневается в этом.

— Ну и что с того? — Зоя Ярославна вынула из пачки новую сигарету, снова чиркнула спичкой, закуривая. — Ну и что с того? Выделено не выделено, для него один черт, он из любой передряги выкрутится и целехонек останется, да еще нас с вами обгонит, куда нам до него. Вот увидите, опять куда-нибудь пристроится, да не в шарашкину контору какую-нибудь, а в самое что ни на есть престижное заведение, в институт какой-нибудь первой категории, в закрытую клинику, еще куда-нибудь…

— А вам что, никак завидно?

— Завидно, — откровенно призналась Зоя Ярославна. — Как же не завидовать? Тут стараешься, из собственной шкуры, можно сказать, вылезаешь, по ночам, верите, подолгу не спишь, все думаешь: как-то они там, больные наши бесценные, может быть, я что-то не то и не так сделала, может быть, ничего-то я не знаю, ничего не понимаю, а у него все ясно, безоблачно совершенно, он никогда не сомневается, ни о чем не беспокоится, ни за кого душой не болеет…

— Вот это верно, — согласился Вершилов. — Он никогда ни за кого душой не болеет, кроме себя, любимого, навеки родного…

— Вот-вот, наконец-то, очень рада, что и вы докумекали…

— Да вы что, вправду меня ангелом небесным считаете? — почти рассердился Вершилов. — Ошибаетесь, голубушка! Если меня разозлить, я до того могу раскочегариться…

Зоя Ярославна снисходительно махнула рукой:

— Будет вам, будто бы мы всего лишь два дня как знакомы! Будто бы я вас не знаю…

— Знаете? Тем лучше для вас, значит, больше информации, больше просвещения…

Зоя Ярославна рассеянно слушала Вершилова, глядя в окно за его спиной.

Что за незлобивость, поразительная в человеке, в сущности уже далеко не молодом! Неужели не понимает, что такая вот доброта — вредна, что в каком-то роде она может являть собой известное попустительство, создавать удобный микроклимат для субъектов, подобных Вареникову.

— Как-то мне довелось видеть бульон с бактериями, — начала она, — представляете себе, бульон, самый с виду обыкновенный, а в нем плавают бесчисленные бактерии.

— К чему вы это? — спросил Вершилов. — Хотите сравнить меня с вирусом?

— Не вас, а, скажем, Вареникова, вас я скорее сравнила бы с бульоном, в котором вольготно такой вот заразе, вроде нашего Владимира Георгиевича.

— Будет вам, уж и в самом деле, сильнее кошки зверя нет!

— А вы что думаете: Ткаченко этот самый так вот, за здорово живешь попал в больницу? Вы же знаете, Вареников положил его к нам, только он один…

Зоя Ярославна чуть скривила губы, яркие, немного крупные для женщины.

— Неужели вам не ясно, что он к тому же еще заплатил Вареникову, и, наверно, немало заплатил?

— Думаете? — усомнился Вершилов.

— Не сомневаюсь ни на минуту.

— Вроде бы Ткаченко этого не говорил…

— Значит, скажет еще, — уверенно заметила Зоя Ярославна. — Если не на предварительном следствии, то на суде. Полагаю, если он увидит, что дело пахнет керосином, что для него все обернулось плохо, а его друг и приятель сумел выйти чистеньким, он его не пощадит! Никогда и ни за что! У таких вот типов законы чисто волчьи — я за себя и против тебя, а если за тебя, то только до тех пор, пока ты мне выгоден. Для них выгода на первом месте!

Вершилов слушал ее, мысленно дивился. Надо же так: Зоя Ярославна словно бы подслушала недавние слова Вареникова, сказанные в этом же самом кабинете. Выгода… Да, в сущности, она права на все сто, для таких людей — своя выгода на первом месте, выгода, профит, прибыль, лишь бы грести под себя, лишь бы думать только лишь о себе, ни о ком другом больше…

— Счастливые люди, — негромко сказал он, отвечая собственным мыслям.

— Кто? — спросила Зоя Ярославна. — Кто счастливые?

— Да вот такие, как наш друг Вареников…

— Кстати, не сомневаюсь, что наш друг Вареников взял немалый куш у Ткаченко за то, что положил его в больницу, да еще в отдельную палату! Уверена, что взял!

— А я не уверен, — сказал Вершилов.

Зоя Ярославна сузила глаза, словно пыталась получше разглядеть своего собеседника.

— Хватит иллюзий, возраст уже не тот, не юношеский…

— А что, старикам вы отказываете в иллюзиях?

— Вы — не старик, но достаточно зрелый человек, а зрелые люди должны по-зрелому относиться к людям и к самой жизни, как она есть.

— Сильно сказано.

— Как умею. — Зоя Ярославна глубоко затянулась. — Я понимаю, мы, врачи, имея каждый день дело с различными больными, не можем постоянно остро и глубоко реагировать на чужую боль. В любом враче, даже самом сердечном, самом отзывчивом, неизбежно вырабатывается некий иммунитет, своего рода защитный панцирь, который помогает сберечь сердце врача от всякого рода эмоциональных стрессов. Все это так. Однако у Вареникова, к примеру, начисто отсутствует какое бы то ни было сочувствие к чужой боли, мне не раз приходилось видеть: больной рассказывает ему о своих ощущениях, а у него глаза рыбьи.

— Он как-то признался мне, что ужасно устает от больных и от их жалоб, — вспоминал Вершилов.

— Вот-вот, чего же вам больше? Будто бы мы с вами ни капельки не устаем, однако, слушаем, думаем, сопереживаем и, главное, сочувствуем, что, разве не так?

— Так, — невольно улыбнулся Вершилов, в этот момент Зоя Ярославна казалась почти красивой, глаза горят, щеки пылают неровным румянцем. — Только не надо так волноваться, приберегите свой темперамент для личной жизни.

— Мне темперамента на все хватит, — категорично заявила Зоя Ярославна. — Чего-чего, а уж темперамента не занимать стать…

— С чем вас и поздравляю.

— Благодарствуйте. Впрочем, чего это мы отвлекаемся? Я говорю серьезно, а вы шуткуете.

— Нисколько я не шуткую.

— Тогда слушайте дальше. У субъектов, подобных Вареникову, такие чувства, как сопереживание, сострадание, способность реагировать на чужую боль, заменены неким протезом. Я бы таким вот, как Вареников, вообще запретила быть врачом. Он не имеет права лечить и врачевать!

— Есть такая наука — деонтология, — начал Вершилов. — О должном поведении медиков.

— Будто бы я не знаю, — сказала Зоя Ярославна. — Мы об этой самой деонтологии еще на первом курсе узнали.

— Да, конечно, простите, это у меня такая привычка…

— Прощаю.

— Так вот, — продолжал Вершилов, — я с вами согласен, наш друг никак не соответствует правилам деонтологии.

— Это уж само собой, но я уверена вот еще в чем, — сказала Зоя Ярославна. — Он наверняка берущий…

— То есть как — берущий? — не понял Вершилов.

— Берет чем может и что может, — заключила Зоя Ярославна, причем не стесняется, а откровенно заявляет: так-то, дескать, и так-то, я вас, разумеется, лечу, это — моя обязанность, а уж вы тоже, будьте любезны, соответствуйте, не скупитесь…

— Вы так говорите, будто присутствовали незримо при каком-то его разговоре с больными, — сказал Вершилов.

— Нет, я его просто вычислила, — и уверена, что безошибочно, — парировала Зоя Ярославна. — Вы еще убедитесь в моей правоте, на суде, когда станут судить Ткаченко, а нас с вами — и уж Вареникова наверняка — привлекут в качестве свидетелей, многое выяснится, ох как многое о нашем высоком друге…

Она хотела еще что-то добавить, но в эту самую минуту в кабинет вошла Клавдия Петровна.

— Все в порядке, — сказала. — Наши больные уже снова в двухместке.

— Кто? — спросила Зоя Ярославна. — И Долматова, и Елизавета Карповна?

— Обе, — торжественно провозгласила Клавдия Петровна. — Друг возле дружечки…

— Елизавета Карповна — это, кажется, учительница? — спросил Вершилов. — Как она? Я ее еще не видел после приезда.

— Представьте, намного лучше, — сказала Зоя Ярославна.

— Да, — подтвердила Клавдия Петровна. — И не сравнить, как было. Видно, помог этот самый венгерский препарат чудодейственный…

— Хорошо бы, — сказал Вершилов. — А я, видно, не сумел разобраться по-настоящему в защитных силах организма.