Мысль о Владике, как и всегда, привычно уколола ее в самое сердце. До сих пор она не могла еще спокойно думать о нем, не могла не вспомнить, чтобы сразу же не стало мучительно больно…

Она вынула из портфеля книгу, которую ей дали на пару дней, рассказы Честертона о всезнающем, мудром патере Брауне, стала читать, однако читать стоя, прижатой с одной стороны стариком в болонье, с другой теткой с рюкзаком и сумками, было неудобно.

И все-таки она отвлеклась, зачиталась, забыла обо всем, даже чуть было не проехала свою остановку.

В воскресенье Зоя Ярославна дежурила по больнице. Обошла все этажи, побывала на кухне, попробовала суп для желудочных больных, суп оказался из рук вон плохим — пересоленным, чересчур жидким, отправилась к шеф-повару в пищеблок, потребовала вылить весь бак, приготовить новый суп, более удобоваримый. Шеф-повар, тощий, как, должно быть, все повара на земле, с испитым лицом и впалыми глазами, — о нем ходил слух, что он горький пьяница, хотя никто никогда не видел его пьяным, — яростно утверждал, что суп отменный, лучше не бывает, но в конце концов уступил, клятвенно пообещав приготовить новый суп, изо всех супов супище…

Потом Зоя Ярославна побывала в палатах. Под конец пришла в двенадцатую. Бочкарева мрачно спросила:

— Никак дежурите? Не завидую вам. Да и себе тоже не завидую… — Бочкарева огляделась по сторонам. — Не знаю, что и делать, может, в другую палату переведете?

— А что такое? — спросила Зоя Ярославна. — Почему вас не устраивает эта палата?

— Меня все устраивает, но не сплю ночами из-за вот…

Бочкарева кивнула на Лизину кровать.

— Засыпаю — она ревет, проснусь ночью — слышу, опять ревет, утром тоже всхлипывает, да что же это такое? Как можно такое вытерпеть? Ей что? Молодая, поревела всласть, после оклемалась, нафургонилась и давай по коридорам топать да глазами во все стороны стрелять, а я весь день, как муха осенняя, никак не могу отоспаться…

— Ну уж ты скажешь, — недовольно возразила старуха Кузьминична, сменившая отбывшую домой Медею. — И как только не стыдно? Бабенка себя от горя не помнит, шутка ли, только-только замуж вышла и на тебе — в больницу угодила, и сколько ей здесь лежать, никто не знает. Ведь верно говорю? — Она грустно покачала головой, сама же ответила: — Конечно, верно.

Кузьминичне шел уже восьмой десяток, но была она подвижной, бодрой не по годам. Дома обслуживала большую, шумную семью дочери, троих внуков, зятя, его больную сестру. Время от времени она ложилась в больницу, подлечить свой диабет, и, как только процент сахара у нее снижался хотя бы на немного, она уже начинала приставать к врачам с просьбой выписать ее.

— Без меня они пропадут, — уверяла Кузьминична. — Вот так и пропадут ни за понюшку табака, потому все они безрукие, беспомощные, одна я самая изо всех рукастая и способная…

В конечном счете ее выписывали из больницы под расписку до следующего раза, потом она снова попадала на лечение, и ее снова старались активно и действенно лечить, и она, опять не долечившись как следует, выписывалась домой.

Подобно Бочкаревой Кузьминична тоже всех и все знала, была в курсе личной жизни многих врачей и сестер, сама про себя говорила:

— Я человек многотрудный, но справедливый до последнего, к тому же — у меня глаз-алмаз, погляжу на ту же сестру или на какого доктора, хотя бы он и профессор, и все сразу ясно станет…

Кузьминична хотела еще что-то добавить, но тут в палату вошла Лиза, щеки ее румянились, должно быть вымытые холодной водой, глаза сияли.

— Сейчас причешусь и буду его ждать…

— Вот и хорошо, — сказала Зоя Ярославна.

— Вчера у меня были девочки из нашего цеха, — оживленно продолжала Лиза. — Такие у нас девочки, Зоя Ярославна, знаете, таких поискать — и то не найдешь. Подумайте только, нанесли мне всякой всячины, не знаю, как справлюсь со всем этим богатством!

— Няню Киру угости, — поучительно сказала Кузьминична. — Человек она, наверное, не больно-то богатый, вот и порадуется сладкому кусочку…

— Ну, конечно, — спохватилась Лиза. — Я сейчас все на тарелочку для нее положу и сестричку Вику тоже хочу угостить, она такая хорошая…

— Очень хорошая, — промолвила Бочкарева, — отворотясь не наглядишься!

— Чем же она плохая? — спросила Кузьминична.

— Больше о нарядах да о хахалях думает, чем о больных, — ответила Бочкарева.

Кузьминична вытерла большим пальцем сухие, в сборочку, губы.

— Ну и что с того? Ее дело молодое: когда о нарядах да о кавалерах думать, как не в ее годы? Ты себя, голубушка, вспомни, какая была да какая стала? Есть разница?

Фаянсово-голубые глаза Бочкаревой зло блеснули.

— Будет тебе, надоело…

— Не я начала, — спокойно ответила Кузьминична.

Лиза расчесала волосы, взбила челочку надо лбом, перевязала ленточкой «лошадиный хвост» на затылке.

— Минуты считаю, когда мой придет, — проговорила мечтательно. — Мы уже несколько дней не виделись, целых четыре дня. Он в субботу не мог прийти, на базу его послали, но сегодня-то он непременно явится.

— Явится, не провалится, — заверила ее Кузьминична.

— Он так переживал, что не смог вчера прийти, — сказала Лиза. — Девочки мне передавали, он весь испереживался…

— Как же, испереживался, — насмешливо протянула Бочкарева. — Гляди, милка моя, как бы его какая-нибудь прихехешница не умыкнула, тогда он на этой самой базе дни и ночи без выходных застрянет…

— Будет вам, Мария Петровна, — возразила Лиза, однако светлые глаза ее разом словно бы выгорели, стали совершенно прозрачными.

— Удивляюсь я вам, — не выдержала Зоя Ярославна. — В самом деле, Мария Петровна, зачем вы так?

— Чего ж во мне такого удивительного? — ласково спросила Бочкарева. — Объясните, дорогая вы наша целительница-спасательница, поучите нас, темных, что к чему…

Незамутненно-голубые глаза ее откровенно смеялись. В этот момент Зое Ярославне вспомнилась Альбина; она тогда рассердилась на нее, стала выговаривать: дескать, врач не имеет права поддаваться своим эмоциям, для врача все больные одинаковые, кем бы они ни были, но право же, ни к чему было ругать бедняжку Альбину; сейчас Зоя Ярославна чувствовала, еще немного — и она не выдержит, взорвется, наговорит Бочкаревой множество резких слов, о которых сама же потом пожалеет…

Ариадна Алексеевна окликнула ее со своей постели:

— Говорят, вы дежурите по больнице?

— Увы, — Зоя Ярославна присела на край постели. — Как прошла ночь?

— Нормально, только под утро немного ныло.

— Завтра у вас несколько процедур, — сказала Зоя Ярославна. — Общий анализ крови, потом биохимический анализ, наконец, гастроскопия в десять тридцать.

Ариадна Алексеевна поморщилась:

— Ненавижу гастроскопию, заранее трясусь.

— Что же делать? Зато промелькнет быстро, от силы минут пять-семь.

— Но эти минуты надо выдержать!

Ариадна Алексеевна выпростала руку из-под одеяла. Тонкая нежная кисть, гибкие пальцы, коротко обстриженные ногти.

— Совсем запустила себя, видите, без маникюра, волосы растрепаны, не уложены, — она тряхнула коротко стриженными русыми волосами. — Вид жуткий, а мне это никак не годится!

— Почему? — спросила Зоя Ярославна.

— Я недавно вышла замуж…

— Поздравляю, — сказала Зоя Ярославна.

Легкая улыбка зажглась в глазах Ариадны Алексеевны.

— Спасибо, знаете, я как-то еще не привыкла к новому своему состоянию — замужней дамы, тем более я старше мужа, ему двадцать шесть, мне тридцать…

Зоя Ярославна не была бы женщиной, если бы не подумала с удовольствием:

«Положим, уже тридцать с хвостиком».

Однако вида не подала, сказала, почти не кривя душой:

— Вы не выглядите старше…

— Знаю, — спокойно согласилась Ариадна Алексеевна. — Но все-таки он меня моложе на целых четыре года, не стоит об этом забывать!

«На восемь», — беззвучно возразила Зоя Ярославна и немедленно упрекнула себя: что за недостойное, мелкое бабство! Как будто бы не все равно, для кого бы то ни было, кроме самой Ариадны Алексеевны, на сколько лет она старше своего мужа…