— Надо говорить — как колеса.
— Хорошо, как колеса, сама только об одном трещит — мужики, наряды, дискотеки…
— Все они на один лад, — сказал миролюбиво Вершилов. — Надо или не обращать внимания, или гнать с работы…
— А других где достанешь? — резонно спросила Жужа. — У нас безработных нет, как и у вас, и найти хорошую сестру — это, это…
Она запнулась в поисках нужного слова.
— Проблема, — подсказал Вершилов.
— Проблема, — подхватила Жужа. — Верно, проблема! Что же делать?
— Мириться, — ответил Вершилов. — Мириться и учить. Вот так, как делают наши врачи.
— И я так делаю, — сказала Жужа. Спросила заботливо: — Еще кофе? Хочешь?
— Да, — сказал Вершилов. — Хочу.
Жужа метнулась на кухню заварить свежий кофе, Вершилов встал, прошелся по комнате. Здесь Жужа проводит немногие свои свободные от работы часы. Порой к ней приходят друзья, должно быть, приходит Валент. И все-таки одна. Никого по-настоящему близкого на всем свете, с тех пор, как три года тому назад умер ее муж.
Страшная, однако, штука одиночество. Самая что ни на есть страшная…
Он подумал о том, что никогда еще не знал одиночества. Ни одного-единого дня. Бог миловал. Однако, если бы случилось так, что он остался совершенно один, он бы сумел справиться, он бы победил наверняка свое одиночество. Впрочем, каждому известно, мужику всегда легче, чем женщине, мужчина в силах оборвать свое одиночество, а что прикажете делать женщине?
Не может же, к примеру, Жужа подойти к какому-нибудь мужчине, пусть даже знакомому, сказать ему: «Давайте поженимся…»
Мужчина может сказать, но женщине не положено. Как-то не принято, хотя недавно Асина сослуживица приехала из Швеции, рассказывает: там женщины ведут себя активно, чтобы не сказать более. Сами знакомятся с мужчинами, сами предлагают сожительствовать, сами делают предложение по всем правилам: «Будьте моим мужем… Обещаю быть хорошей женой… Гарантирую полное счастье…» Смешно. А может быть, только так и следует поступать? Равноправие, подлинное, неподдельное, во всем? Всегда и во всем?
Вернулась Жужа с кофейником, налила душистый, исходящий паром кофе в чашку Вершилова. Пододвинула вазочку с печеньем.
— Полагаю, у тебя по-прежнему много друзей? — спросил Вершилов. — И по-прежнему к тебе идут косяком, на огонек или просто так, в гости?
Жужа покачала головой:
— Все не так. Совсем наоборотно. Или, лучше сказать, наоборот?
— Правильно, лучше наоборот, просто правильнее. Значит, меньше стали навещать тебя?
— Самой не хочется никого видеть, — сказала Жужа. — Я же устаю на работе…
— Это я знаю, можешь не рассказывать…
— Потом, вообще как-то…
Жужа снова замялась, ища нужное слово.
— Нет охоты? — подсказал Вершилов.
— Нет желания, — сказала Жужа. — Думаешь об одном, скорее бы в постель, заснуть, только чтобы ничего не снилось и чтобы не будили ночью…
Она взяла сигарету, опустив глаза, прикурила от его спички. Бледные щеки, тени под глазами, усталый рот. Глянула на него, заставила себя улыбнуться, но улыбке как-то не верится…
Помолчали оба, старательно пуская дым вверх, потом Жужа взяла новую сигарету.
— По-моему, главная беда мира знаешь какая? — спросил Вершилов.
— Какая? — спросила Жужа.
— Разобщенность, — сказал Вершилов. — Наша день ото дня растущая некоммуникабельность, разобщенность людей.
— Пожалуйста, — сказала Жужа, — пожалуйста, Виктор, поясни свои обвиновения.
— Обвинения, наверно, ты хотела сказать? — поправил Вершилов и продолжал: — Мы, люди, день ото дня, да чего там день, час от часу становимся все более разобщенными…
— Ты говоришь, как пишешь… — сказала Жужа.
— А что? — согласился Вершилов. — Я когда-то хотел стать журналистом, еще когда в школе…
— Прости, — снова перебила его Жужа. — Я хочу, чтобы ты опять говорил то, что говорил…
— Ты согласна со мной, что мы все живем разобщенно и стали все какие-то на редкость некоммуникабельные? — спросил Вершилов.
— Согласна, — ответила Жужа. — Только знаешь, что я тебе скажу? Мы и раньше тоже были некоммуникабельные, только теперь, к старости, стали замечать, а раньше не замечали.
— Нет, мы не были такими раньше, мы были дружнее, искренней, теплее и отзывчивей относились друг к другу.
Жужа снова засмеялась.
— Знаешь, Томаш когда-то говорил: «Как только начнешь сравнивать, каким ты был в молодости и какая теперь молодежь, так и знай, значит — постарел и ничего уже с этим не поделаешь. Надо примиряться».
— Мириться, — машинально поправил ее Вершилов.
Жужа послушно повторила:
— Мириться. Пусть так, черт побери!
Может быть, потому, что вспомнила Томаша, лицо ее невольно нахмурилось, погрустнело.
Несколько мгновений он смотрел на нее.
— Что ты так смотришь? — удивилась Жужа. — Я не картина и не слайд.
— Отнюдь, — сказал Вершилов. — Просто я думаю, что ты живое опровержение моих слов.
— Как, как? — переспросила Жужа. — Что ты говоришь? Объясни!
Он произнес, улыбаясь:
— Ты — чудесный человечище, Жужа. Именно чудесный человечище!
— Звучит ужасно, — усмехнулась Жужа. Налила себе из кофейника остывший кофе, повторила, старательно выговаривая слова: — Человечище…
Вершилов заложил руки за голову.
— Иногда, когда бывает особенно тяжко или скучно, я вспоминаю о тебе, Жужа, и, представь себе, тогда вдруг снова начинаю верить, что есть на земле хорошие люди. Как не быть, есть…
— А кого ты больше встречал — плохих или хороших? — спросила Жужа.
— Ты что имеешь в виду: в жизни вообще или в частности?
— В твоей жизни. Кто тебе чаще встретился?
— И те и другие. Да, пожалуй, именно так, почти равное число и плохих, и хороших. А тебе?
Жужа закурила новую сигарету. Глубоко затянулась.
— Ты сам когда-то говорил, что все относительство.
— Относительно? Да? Ты это хотела сказать?
— Да, относительно. Все относительно. Вот я сейчас думаю: кто плохой? А кто хороший? Кого можно назвать плохим? Самым плохим? А кого хорошим?
— Все зависит, должно быть, как тот или иной человек относится к тебе…
— И я тоже так считаю. А так не нужно считать.
— Почему не нужно?
— Надо быть, это, как его…
Жужа шевелила пальцами, ища нужное слово.
— Как это, черт, забыла…
— Надо быть справедливым? — догадался Вершилов.
— В общем, да, но есть еще одно слово…
— Более точное?
— Да.
— Надо быть объективным?
— Да, вот оно самое! Объективным. Надо уметь оценивать каждого индивидуального человека…
— Так не говорят, надо сказать: или человека, или индивидуума…
— Пусть будет индивидуума…
Вершилов улыбнулся.
— Ты ребенок, Жужа. Большой, взрослый ребенок…
— Старый уже ребенок, — добавила Жужа, нисколько, впрочем, не опечаленно и не грустно. — Старый-престарый…
Зазвонил телефон.
Жужа быстро сняла трубку, выслушала, сказала несколько слов.
— Меня вызывают в больницу…
— Идем вместе, — сказал Вершилов. — Сейчас возьму такси, довезу тебя и поеду в гостиницу спать…
— Приходи завтра, — сказала Жужа. — Сделаю гуляш по-венгерски, как ты любишь…
— В котором часу лучше прийти?
— В котором? — переспросила Жужа рассеянно, чувствовалось, что мысли ее были уже далеки от Вершилова, она уже была вся там, у себя в больнице. — Когда хочешь. Позвони сперва, или я позвоню…
— Хорошо, — ответил Вершилов. — Стало быть, созвонимся…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Когда в двенадцатую палату положили новенькую, Зои Ярославны не было в отделении, сидела на совещании у главного врача. Вернувшись в отделение, сперва побеседовала с сестрами, все ли ее указания выполнили, потом отправилась на кухню, проверить качество куриного супа; однажды во время дежурства она заставила повара вылить целый бак протертого овсяного супа; старик повар уверял, такого супа еще никогда и нигде не было, и все-таки, по настоянию Зои Ярославны, суп пришлось вылить. С того дня, несмотря на тихую ярость повара и его подручных, она не ленилась, регулярно посещала кухню и сама, независимо от дежурных, проверяла качество, вкус и количество положенной больным пищи.
