Однажды Вероника взяла Настеньку с собой в консерваторию на концерт учащихся старших курсов. Настенька принарядилась, надела голубое шерстяное платье — последний подарок старой хозяйки, расчесала волосы на прямой ряд: волосы у нее были — она знала и гордилась ими — редкой красоты — шелковистые, густые, чудесного светло-орехового цвета с золотистым оттенком, сидела в третьем ряду рядом с Вероникой, горделиво поглядывала по сторонам: вот, дескать, какая я, не на балконе где-нибудь, не в заднем ряду, впереди всех сижу рядом с красавицей, равной которой на всем белом свете нет.
Потом на сцену вышел Арнольд, чужой фрак — Вероника знала, у кого он одолжил его, — сидел на нем мешковато, рукава чересчур длинные, фалды чуть ли не до пола, лицо пятнами от волнения: но вот аккомпаниатор сыграл первые аккорды вступления, Арнольд отступил слегка назад, прижал руки к груди.
Уймитесь, волнения страсти…
Засни, безнадежное сердце,
Я плачу, я стражду,
Душа истомилась в разлуке…
Он начал петь сперва тихо, как бы поверяя кому-то нестерпимую душевную свою боль; постепенно, вслед за нарастающими аккордами, рос, наливался силой его голос:
Я стражду, я плачу,
Не выплакать горя в слезах…
Он пел, позабыв о зале, в котором сидят педагоги, знакомые, товарищи и она, Вероника, позабыв о том, что фалды почти подметают пол, обо всем позабыл.
Напрасно надежды
Мне счастье гадают,
Не верю, не верю
Обетам коварным,
Разлука уносит любовь…
Настенька крепко сжала Вероникину руку.
— Тише, — шепнула донельзя довольная Вероника, не замечая слез, катившихся у нее по щекам.
Еще не кончился концерт, а Настенька уже убежала домой.
— Небось одна не пойдешь, он тебя проводит, — сказала. — А я покамест ужин соберу…
Вероника и Арнольд долго бродили в тот вечер арбатскими переулками. Он крепко держал ее под руку, не спуская глаз с ее лица, ресницы ее заиндевели, стали тяжелыми, румянец то загорался, то вспыхивал на нежных щеках, свежий, чуть припухший рот был полуоткрыт.
— Я не могу без тебя, — говорил Арнольд. — Я понимаю, что недостоин тебя, ты можешь выбрать самого красивого, самого талантливого, кого хочешь…
— Ты — талантлив, — перебивала она его. — Ты даже и не представляешь себе, до чего ты талантлив…
Он не слушал ее, повторяя все время одни и те же слова:
— Не могу без тебя! Не мыслю себе жизни без тебя…
Он проводил ее до подъезда дома, молча стоял перед нею, маленький, замерзший, в распахнутом воротнике пальто виднелась тонкая, цыплячья шея, посиневшая от холода.
Ей стало жаль его, она и сама не знала, любовь ли это или жалость к нему, невзрачному, плохо одетому, но бесконечно талантливому, так и не осознавшему до конца всю силу и глубину своего дарования, она знала, он живет в общежитии, родители его далеко, в маленьком городке на Урале, наверное, он плохо питается, не хватает денег от стипендии до стипендии, ему конечно же трудно, но у него талант, самый настоящий, неподдельный, искрящийся…
— Идем ко мне… — Она потянула его за рукав.
— Куда? — спросил он и, вдруг поняв то, что она сказала, просиял мгновенно.
— Идем, — повторила Вероника. — Настенька, наверное, уже нас заждалась, она ушла пораньше, грозилась приготовить для нас ужин повкуснее…
Он переехал к ней. Поначалу все никак не мог нарадоваться на Веронику: вот она, живая, осязаемая, его жена, его гордость, самая любимая, самая желанная на свете, рядом с ним, в одной квартире. Потом постепенно привык, как привыкают обычно ко всему: и к плохому, и к хорошему, не только к присутствию Вероники, но и к теплой, чистой квартире, вкусной еде, незаметному и в то же время тщательному уходу Настеньки за ним…
С раннего утра, еще до того как идти на занятия, Арнольд начинал распеваться, сперва гаммы, сольфеджио, упражнения для голоса, потом садился за пианино, аккомпанируя сам себе. Поначалу стеснялся петь, вдруг помешает Настеньке, но она прямо так и заявила:
— Не дури, Арнольд, пой себе на здоровье — и тебе польза, и мне радость тебя послушать…
Раз в неделю к нему приходила Виктория Петровна, аккомпаниатор, знавшая решительно всех лучших певцов столицы, когда-то аккомпанировала самому Леониду Витальевичу Собинову, строгая, цыганского типа особа, беспрестанно курившая очень крепкие сигареты, в ушах ее болтались длинные с прозрачными камнями серьги, пальцы были унизаны тяжелыми перстнями, как ни странно, никак не мешавшими ей играть. Входя, Виктория Петровна закуривала сигарету, садилась за пианино, сверкнув выпуклым темно-карим глазом, приказывала:
— Арнольд, прошу, вот сюда, начинаем…
Встряхивала головой, сверкая прозрачными камнями серег, бросала большие сильные руки на клавиши. Повторяла строго:
— Начинаем…
И Арнольд начинал петь…
Их маленькая семья жила на диво скромно, тихо: Вероника с раннего утра на репетиции, потом прибежит домой, пообедает, чуть-чуть отдохнет и обратно в театр, на спектакль, Арнольд стал служить в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, покамест не получал больших ролей, однако надеялся, и Вероника тоже полагала: голос его наверняка вывезет.
Настенька вела хозяйство, вела экономно, рассчитывала все до копеечки, на рынке торговалась исступленно за каждый пучок редиски, за каждый кабачок или вилок капусты нового урожая.
— У меня их двое, — говорила. — Им обоим витамины требуются, поскольку работа у них очень тяжелая…
— Кто же они у тебя? — спросит кто-нибудь, бывало. — Грузчики или водители самосвалов?
— Какие там грузчики, — Настенька пренебрежительно кривила тонкие губы. — Они — артисты, у них работа штучная, не нам с вами понимать…
И, отрезав, таким образом прекращала разговор — последнее слово оставалось за нею.
Между тем у Вероники появились уже поклонницы, именно поклонницы, на поклонников она не обращала внимания, и они быстро отваливались, отсыхали, как выражалась Настенька. А поклонницы были настойчивы, терпеливо поджидали Веронику возле артистического подъезда, гурьбой провожали домой, иной раз, выходя из дома, она встречала какую-либо забавную девчушку, должно быть давно уже выстаивавшую около дома, промерзшую, даже подчас окоченевшую, как это случилось однажды в трескучий февральский мороз. Вероника хотя и торопилась, однако не выдержала, взяла упрямицу с собой, повернула обратно, вместе с нею вбежала в квартиру и скорее Настеньке:
— Быстро горячий чай и, если есть, водка…
Водки не оказалось, в доме никто не пил, а чай минуты через три уже стоял на столе горячий и крепкий. И тут Вероника хорошо разглядела ту, кого привела в дом: не такая уж молоденькая, должно быть, постарше самой Вероники, но из-за того, что очень худая, почти костлявая, и лицо маленькое, с кулачок, казалась обманчиво молодой, почти девочкой, если бы не предательские морщинки на висках, если бы не складочка около рта…
С той поры Варя Каширцева стала своим человеком в доме: они подружились, однако не на равных, Варя боготворила Веронику, Вероника снисходила к ней, разрешала встречать и провожать ее, помогать чем можно Настеньке по дому, сходить в магазин за продуктами, на рынок за картошкой и овощами, съездить в чистку, отнести белье в прачечную. Настенька поначалу взревновала, но потом убедилась: ее места в душе Вероники никому не занять — и стала понемногу благоволить к Варе, для Арнольда же она словно бы не существовала, он и вообще-то никого, кроме Вероники, не замечал, к тому же был постоянно удручен — не клеилось у него в театре, с самого первого дня начались нелады с дирижером и с директором театра…
