— Само собой, — просто сказала Валя.
— Я ей свой московский адрес оставил, — сказал Корсаков. — А она так ни разу не только не приехала, но не написала мне. И о тебе, о том, что ты есть, тоже не написала.
— Такая она была, — согласилась Валя, — всегда боялась кого-либо обременить собой, когда я стала старше и она мне рассказала о тебе, я как-то решила поехать в Москву, встретиться с тобой…
— А что, трудно жилось? — перебил Корсаков.
— Всяко бывало, — ответила Валя. — Случалось, и очень тяжело. Это потом, спустя годы, мы стали жить хорошо, а поначалу всяко бывало…
Беглая улыбка вспыхнула в ее глазах и мгновенно погасла.
— Я даже твой адрес наизусть выучила: Кисельный, пять, квартира тридцать четыре.
Она отчеканила слова, которые, должно быть, хорошо выучила за все эти годы, ночью разбуди, повторит без ошибки…
— А я не знал, — повторил Корсаков, голос его звучал растерянно. — А я ничего ровным счетом не знал…
Помедлил, прежде чем спросить:
— Что ж не приехала?
Валя ничего не ответила. Он догадался: Дуся не пустила, а может быть, сама передумала.
— Там моя мама жила, в Кисельном, — сказал Корсаков, — твоя бабушка.
— И сейчас живет?
— Нет, к сожалению, ее уже нет. Сравнительно недавно умерла. Ты, к слову сказать, очень похожа на мою маму. Я как тебя увидел, даже вздрогнул — такое сходство!
— Почему бы и нет? — сказала Валя. — Как-никак родственники, даже близкие.
— Само собой, — согласился Корсаков.
Он почувствовал, что ему до смерти не хочется расставаться с нею.
До того не хочется…
Обрести, найти нежданно-негаданно свою дочь и снова потерять, да, потерять, потому что, кто знает, когда еще им придется свидеться?
Ему представился тот круговорот жизни, который, должно быть, закрутит, завертит его с первых же минут, как только он вернется домой.
Он подумал о работе, забирающей все его время, без остатка, о больных, которые, наверное, ждут не дождутся его, о заботах, которые как бы растут день ото дня.
И о своих дочках подумал он, о Марине и о Вале, о том, что ему непросто с ними, непросто, а порой даже тягостно. И с Верой, своей женой, тоже бывает так тягостно, так трудно…
А ведь все могло сложиться иначе, жизнь могла обернуться совсем по-другому.
«К чему теперь думать обо всем этом? — остановил он себя. — К чему размышлять, сравнивать, сожалеть о том, что получилось, когда поезд, что называется, уже ушел?»
Валя смотрела на него, не отрываясь, казалось понимая его мысли. В последний раз кинула взгляд на могилу матери.
— Пора идти, самое время…
— Самое время, — повторил Корсаков.
Шагнул вперед, ближе к могиле, словно бы хотел сказать что-то, слышное только ему да той, что лежала неподалеку от него, под землею. Постоял немного, закинув голову, проводил глазами пролетевшую низко над его головой птицу.
— Ладно, пошли…
И первый торопливо пошел к выходу.
РАССКАЗЫ
УЙМИТЕСЬ, ВОЛНЕНИЯ СТРАСТИ…
Настенька начала поглядывать на часы с половины седьмого. В семь она накапала себе валокордин пополам с корвалолом: по ее мнению, самая что ни на есть лучшая смесь — отрада для сердца. Однако отрада нисколько не помогла, Вероника Алексеевна не явилась и в восемь, Настенька решилась, стала искать в справочнике телефон дежурного по городу.
Но тут прозвучал долгожданный звонок — пришла…
— Явилась — не запылилась, — Настенька сделала вид, что нисколечко не тревожилась, вот еще, есть из-за чего волноваться, нервы последние тратить, но на самом деле внутренне сияла, радовалась от души: пришла, ничего с нею не случилось, живая, здоровая…
Так повторялось из раза в раз. Вероника Алексеевна пробовала сердиться, иной раз пыталась действовать логикой, уговаривала:
— Пойми, Настенька: что со мной может случиться? Подумай только, Дом культуры в одном конце города, мы с тобой живем совсем в другом, пока доеду, пока доберусь, сколько может пройти времени, ну-ка посчитай?
Но Настенька считать не собиралась.
— Ладно уж, молчи, какая есть, такой и останусь, куда как меньше осталось, чем прожито, самый кончик…
Говорила, а в душе жила надежда — вдруг все-таки поживет еще хотя бы несколько лет? Скажем, с десяток или даже побольше, как бы хорошо…
Настеньке было семьдесят восемь, Веронике Алексеевне на пятнадцать лет меньше.
— Ты же еще девчонка, — не раз утверждала Настенька. — Нешто понимаешь что в жизни? Куда тебе, неразумной…
Когда-то, тому уже минуло почти полсотни лет, Настенька впервые явилась работать в дом родителей Вероники. В ту пору Вероника только-только поступила в театральное училище, занималась у самого знаменитого трагика Москвы, трагик предсказывал ей:
— Быть тебе, девочка, драматической актрисой не из последних, только старайся…
И она старалась. Изучала все, какие преподавались в училище науки, бегала вечерами в театры, забиралась куда-нибудь на верхотуру, смотрела на любимых актеров, после, уже дома, подолгу сидела перед зеркалом, гримасничала, хмурилась, сердилась или бурно радовалась, подражая тем, кого видела на сцене театра.
Говорят, если очень сильно желаешь чего-либо, то желание в конце концов исполняется. Желание Вероники сбылось: она стала актрисой прославленного театра, может быть, самого лучшего в мире.
Поначалу, разумеется, играла выходные роли, самые незначительные, но однажды вмешался случай, ставший уже довольно тривиальным в театральной среде: неожиданно серьезно заболела актриса, игравшая главную роль в спектакле «Крошка Доррит». Спектакль был инсценирован главным режиссером по роману Диккенса, и надо же было так случиться: впору заменять его, а то и снять совсем, актриса заболела надолго. И тогда Вероника вызвалась:
— Могу сыграть. Роль знаю назубок. Диккенс — мой любимый писатель.
— Ну и что с того? — спросил главный. — Мой тоже, однако режь меня, жги меня, а я никогда не сыграю ни Флоренс, ни мистера Домби, ни даже крошки Доррит.
— А я сыграю, — не сдавалась Вероника. — Я эту роль давным-давно выучила.
Главный удивленно спросил:
— Зачем?
— На всякий случай, — ответила она.
Сыграла Вероника неплохо, может быть, не так мастерски, зато искренне трогала своей юной угловатостью, какой-то присущей ей неподдельной непосредственностью, почти детской незащищенностью, удивительно подходившей именно к этой роли.
— Ну-ну, — сказал главный после спектакля. — В общем, конечно…
Больше он ничего не сказал, но и этого было достаточно. Главный не был многословен, кроме того, он немного побаивался актрисы, с которой, все знали, уже много лет длился затяжной, довольно занудный роман, в котором, как она сама признавалась, лучшие страницы давно прочитаны…
Еще несколько лет прошло, и Вероника стала ведущей актрисой театра.
Завистницы откровенно судачили:
— Ей легче легкого: ни быта не знает, никаких забот, не то что некоторые…
Некоторые, в самом деле, были немало обременены бытовыми трудностями — дети, семья, домашние заботы, иной раз и на репетицию опоздаешь, и роль выучишь не очень твердо, и сыграешь на спектакле спустя рукава, и так случалось…
А Вероника могла всецело, всем своим существом отдаться искусству. Настенька сумела освободить от всего. И когда тяжело заболела мать Вероники, сырая, полная дама, Настенька преданно, терпеливо ухаживала за нею, скомандовав раз и навсегда:
— Ты, Вера (она никак не соглашалась звать Веронику иначе чем Вера, считая, что Вера правильное и, кстати, очень красивое имя, не то что какая-то придуманная Вероника), играй себе сколько твоей душеньке угодно, учи свои роли и играй, ты мне не нужная, без тебя справлюсь…
Спустя примерно полгода, когда Вероника осталась вдвоем с Настенькой, встретился ей Арнольд Смоляров, студент последнего курса консерватории, будущая звезда. Так о нем говорили решительно все. Арнольду уже случалось выступать в сборных концертах, и всегда с шумным успехом, у него был поразительной красоты, нежный и в то же время сильный голос, так называемый драматический тенор, правда, внешностью он не удался, был невысок, мелкого сложения, лицо невыразительное, черты лица словно бы слеплены наспех, кое-как, только зубы хороши, белые, крупные, один в один. Однако Веронике казалось: когда Арнольд поет, он преображается, становится почти красивым, даже вроде бы выше ростом.
