— Простите, Валя, если я вмешиваюсь не в свое дело, — начал Корсаков. — Как вообще ваша жизнь сложилась? Довольны ли вы жизнью?

— Пожалуй, — ответила Валя. — А почему бы и не быть довольной?

— А что, — спросил он, — разве нет никаких причин для недовольства?

Она откинула платок с головы на плечи. Задумчиво сдвинула брови.

— Причин, разумеется, предостаточно.

— Какие же, например?

Он боялся, вдруг она спросит: «А вам-то что? Вам не все равно?»

В конце концов, какое он имеет право расспрашивать ее? Впрочем, а почему бы и нет?

Она сказала мягко, нисколько, видимо, не обидевшись на него:

— Наверно, в любой другой жизни всего много — и плохого, и хорошего. Важно, чего больше, тогда и определить можно поточнее.

«Ах ты моя умница, — растроганно подумал он, — вот ведь как рассуждаешь…»

— Стало быть, хорошего в вашей жизни больше?

— Да, — ответила она, — больше.

— Муж у вас хороший?

Она кивнула.

— Он добрый, это — главное. И любит меня, это тоже, сами понимаете, главное.

— И вы его любите?

Корсаков опасливо покосился на нее, сейчас, вот сию минуту вспылит, возмутится: да что это с вами, почему, на каком основании устраиваете мне допрос?!

И снова он ошибся. Она ответила по-прежнему мягко:

— Люблю, конечно, а иначе, по-моему, и жить вместе не к чему…

Он поймал себя на том, что обрадовался. Искренне, от всей души: у нее хороший муж, они любят друг друга, это прекрасно, это просто-напросто прекрасно! И как это он раньше угадал, увидев фотографию мужа, что он добрый!

— Ребята у вас тоже хорошие?

— Не знаю, — сказала она, — как для кого, но для меня они — самые лучшие…

— Выходит, вы и в самом деле счастливая, — сказал Корсаков.

— Не знаю, — она пожала плечами. — Говорят, счастье — это для каждого понятие самое что ни на есть субъективное. То, что, скажем, мне представляется отличным, вам, к примеру, покажется плохим, негодным, разве не так?

Корсакову вспомнились его девочки, Марина и Валя. Могли бы они считать себя счастливыми, если бы жили вот так вот, как Валя, так же работали бы с утра до позднего вечера в колхозе?..

Он решил переменить разговор. Сказал:

— Я вам, Валя, еще раз напоминаю: непременно отправьте отца в больницу.

Он с видимым усилием произнес «отца». Но Валя вроде бы ничего не заметила.

— Да, надо, — сказала, — только он такой несговорчивый, такой упрямый, его ведь ни переговорить, ни уговорить…

— У вас с ним как будто бы хорошие отношения?

— Хорошие, — ответила Валя. — Как же иначе?

Корсаков хотел было сказать: «Почему нельзя иначе? Он же обидел маму, он ушел когда-то, не подумал о маме», — но не смог, промолчал. Однако Валя поняла то, о чем он подумал и о чем не захотел говорить.

— Мама всегда говорила: «Не забывай отца, он ведь отдельно от нас жил».

— Знаю, — сказал Корсаков. — Он приезжал к вам?

— Да, приезжал несколько раз, когда мама была жива. — Валя усмехнулась. — Все жаловался на свою жену, говорил, что она век ему заела, что она сущая ведьма, но все равно к ней же обратно возвращался.

— И мама что же? — снова спросил Корсаков.

— Мама жалела его. Бывало, он приедет, мама заставит его рубаху снять, выстирает ему и все что надо зашьет, поштопает, он же такой неухоженный, такой заброшенный был, а мама ему с собой всегда что-нибудь даст, от нас оторвет, а ему даст, пусть, скажет, пусть поест в охотку, дома-то его не очень, видать, балуют…

— Бог его наказал, — сказал Корсаков. — В конце концов эта жена его и выгнала из дома.

— Выгнала, — повторила Валя, — чего и следовало ожидать.

Задумалась ненадолго.

— Раз, помню, он долго у нас сидел, все медлил, видно, не очень-то ему хотелось домой ехать, а мама говорит: «Поезжай домой, а то дома скандал будет…»

— Так и сказала?

— Да, — Валя кивнула головой, — так и сказала.

«Боже мой, какая же она была жалостливая, — подумал Корсаков. — Как же она могла вот так легко, необременительно сказать: „Поезжай домой“, — и кому сказать? Мужу, который однажды уже предал, а она словно бы и не помнит зла, она беспокоится за него, и стирает, и кормит его, и еще посылает что-то ему в город…»

Мысленно спросил себя:

«Мог бы я быть таким, как Дуся?»

Не задумываясь, ответил:

«Никогда, не хватило бы душевных сил, великодушия, просто обыкновенной, непритворной доброты».

Он тронул Валю за руку:

— Послушайте, Валя, а что — кладбище по дороге?

— Чуть в сторону, но в общем-то недалеко.

— Давайте зайдем хотя бы ненадолго…

Словно бы все поняв, все то, что он хотел сказать и не высказал, она послушно проговорила:

— Хорошо, пойдемте…

Еще издали показался голубой купол старинной церквушки, вспомнилось, Дуся тогда говорила: церквушке этой никак не меньше двух сотен лет, там же и кладбище.

Кладбище было небольшое, уютное, типичное сельское кладбище, с грачами и галками, которые гнездятся в ветвях деревьев.

Должно быть, хорошо было там летом или весной, когда свежая зелень стекала над тихими могилами и птицы с утра до позднего вечера не умолкали, прячась в густой листве.

— Вот, — сказала Валя, — это мамина могилка…

Невысокий бугорок, заросший уже увядшей, пожелтевшей травой, деревянный крест над бугорком, на кресте выведено красным фломастером:

«Евдокия Сидоровна Кергетова».

— Это Вася, мой старший, написал еще весной, — пояснила Валя. Нагнулась, стала выдергивать увядшую траву из земли.

Снизу вверх глянула на Корсакова.

— Раньше я чаще бывала у мамы, а теперь просто времени не хватает…

Виновато вздохнула:

— Конечно, я понимаю, это нехорошо, надо уметь найти время, мама наверняка бы нашла…

Снова опустила голову, прилежно выдергивая траву. Потом легко встала.

Корсаков молча стоял, глядя на могилу. Может быть, никого лучше Дуси не довелось повстречать в своей жизни. А больше они так и не встретились. Как это у Исаковского?

Прости, прости меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой,

Хотел я выпить за здоровье,

А пить пришлось за упокой.

Кажется, так. Вроде не переврал…

На миг закрыл глаза. Впервые за все эти долгие часы вспомнилось давнишнее, то, что прошло и все-таки не забылось до сих пор, то, что желал увидеть во сне и не увидел. Он уходит все дальше, все дальше от Дуси, а она стоит недвижно возле своей калитки, глядит ему вслед. Конечно же она знает, как не знать, сейчас он повернется, побежит к ней, еще раз, напоследок простится с нею…

Он давно уже не плакал. В последний раз тогда, когда хоронил маму. А теперь почувствовал: как бы ни старался, не в силах сдержать слезы.

Отвернулся от Вали, крепко-накрепко вытер глаза ладонью. Валя шагнула к нему, тронула его руку рукой.

— Поплачьте, — сказала тихо, — тогда полегчает…

От ее тихого голоса, оттого что он вдруг, разом понял, она все знает, все как есть, слезы полились сильнее. Обеими руками он обнял ее голову, прижал к себе, вдыхая запах ее волос, похожий на запах свежих, весенних листьев.

Так они долго стояли в молчании, потом Валя сказала:

— А я сразу догадалась, как только вас увидела.

— Тебя, — поправил он, и она послушно повторила:

— Хорошо, тебя.

— Почему ты догадалась?

— Не знаю, так как-то: увидела и вдруг поняла, кто ты мне.

— Разве мама ничего обо мне не говорила?

— Почему не говорила? — удивилась Валя. — Разумеется, говорила. Мама все ждала вас, — Валя поправилась: — Тебя. Она все ждала и ждала тебя, бывало, говорит: «Ты не думай, он приедет, он непременно заявится сюда…»

— И вот приехал, — с горечью произнес Корсаков.

Валя промолчала. Может быть, и сама думала точно так же.

— Веришь, я никогда не забывал о ней, — сказал Корсаков. — Я все годы думал, и вспоминал о ней, и всегда знал, она спасла меня, если бы не она, меня бы давно на свете не было.