Я уже одурела от происходящего, мечтала о своей уютной кровати и недочитанной книге. И по маме так резко заскучала. А вокруг разбились на кучки взрослые, что-то активно обсуждали. Ждали готовности ухи. Мне даже есть уже не хотелось, только тишины и сна.

Я выглядела старше своих лет – полная, да еще и очки с толстыми стеклами в немодной, но крепкой оправе. После того, как ко мне и моей сестре стали клеиться два подвыпивших практиканта, мы испугались и решили уйти на ночевку раньше всех.

По дороге к машине увидели невменяемого уже Женю, который задрав голову смотрел, как пускают в небо сигнальные ракеты. Последнее, что о нем помню, как при очередном залпе он закричал «огонь», поднял руки вверх и навзничь упал на камни у реки. Наступила звенящая тишина. К Жене никто не решался подойти. Думали, все. Потеряли Женю. А он заснул еще в полете. Его перетащили в палатку, где он до воскресенья и пролежал с сотрясением.

Утром в субботу домой хотелось еще сильнее.

Я уже 100 раз пожалела, что согласилась на эту авантюру. Еще и Ольгу уговорила. Почти все взрослые спали. Мы выпили чай и пошли собирать ягоды неподалеку от нашего привала. Часа через два вернулись, но не всем составом. Потерялась Миланья – Олина соседка по кабинету. Заблудилась, как позже выяснилось, буквально в трех соснах. На поиски проснулись все, прочесывали периметр. Искали ее часа четыре. А когда нашли, она даже не поверила, что смогла заблудиться в нескольких десятков метров от лагеря. Год спустя Мила умерла. Ботулизм. С севера ведь что везут? Рыбу, оленину, варенье морошковое. Мила в отпуск купила осетрину на гостинцы родне. Сама кусочек попробовала. С работы ее увезли на скорой в реанимацию. В сознание она так и не пришла. Осетрина оказалась бракованной, не вытащили вовремя визигу (сухожилие в хребте), а на улице жарко было. Сын остался, 16 лет. Он осетрину не любил, это и спасло.

Алану Папанцеву

В десятом классе к нам пришел новый учитель физики – Михаил Васильевич Гутовский. Преподаватель из местного вуза. Нам быстро изменили расписание, и во вторник стало десять уроков. Пять из них – физика. Новенький, седовласый подтянутый мужичок лет 65, с порога заявил, что сделает из нас людей. И старательно полгода к этому шел, будто не замечая наше возмущение, скрытые и открытые протесты, явную антипатию к нему, да и к физике, что греха таить?! Она и раньше не была самым любимым предметом, а в процессе эксперимента и вовсе стремительно падать в рейтинге.

Первое, что постановил Гутовский, это завести две толстые тетради по 96 листов: отдельная для классной работы, отдельная для задач. Писать разрешалось только на одной стороне листа. Вторая оставлялась для его заметок. Наплевав на то, что алгебра у нас только началась и до производных нам было как минимум полгода–год, он отчаянно обращался к ним каждый раз, и удивлялся, почему в поисках пути, пройденного телом, мы так странно решали задачи. Не брали производную, а сокращали эту странную формулу. Мы же просто не понимали, что это за зверь – производная.

Потом он изменил систему оценок. И журнал запестрел: минус три, минус два, минус единица, ноль. Получить положительную оценку считалось почти нереальным. В десятом классе у нас выставляли только промежуточные оценки за первую четверть. И у меня, отличницы, по физике выходила минус единица. На наши жалобы особо не реагировали ни учителя, ни родители.

Самое веселье началось к концу полугодия, когда на одной из самостоятельных он порвал половину тетрадей, исписанных не по его рекомендациям, и сообщил ученикам, что без наново написанных конспектов к зачету они допущены не будут. И выдал на каждый ряд по списку из десяти задач, которые нужно было решить до зачета. Дома. Мы сперва обрадовались, но потом прочитали условия. Задачи были не решаемые. Даже Пончик – наш математический гений – осилил около пяти штук. Одноклассница Катя спокойно отдала весь список родителям. Они работали в проектном институте и были очень умными. Но недостаточно, чтобы выполнить школьное задание дочери. Пришлось подключить весь отдел. Увы, результат тоже оставлял желать лучшего.

Ближе к зачету два класса сплотились настолько, что обменивались готовыми решениями. И понуро ждали результатов. Чуда не произошло, физик был крайне нами недоволен. Спасение пришло с неожиданной стороны: внезапно нагрянула проверка из РОНО, и нерадивого преподавателя тихо и аккуратно уволили из-за неправильного заполнения журнала. Мы ликовали.

А спустя много-много лет я наткнулась на биографию Гутовского и поразилась его жизненному пути и тем, какой многогранной личностью он был. Я подумала, сколько людей проходит по нашей жизни, открывая нам лишь одну из своих сторон. И не всегда эта сторона нам импонирует, а возможности узнать другие иногда просто не предоставляется. Вот и получается, что в моих воспоминаниях он ненавистный физик, а у кого-то – человек с интересной судьбой, преподаватель от бога.

Впервые я встречаю Стаса в 18 лет. Меня приглашают работать в одну художественную галерею. Он, собственно, и проводит «кастинг». Не могу сказать, что Стас обладает какой-то особенной внешностью, да и типажа он не моего, но это влюбленность с первого взгляда. Как девушка крупная всегда отдаю предпочтение крепким и высоким мужчинам, а этот – моего роста и худенький. Но глаза! Какими глазами он смотрит на меня. Сотовый телефон еще редкость, живу я в общежитии, потому оставляю номер одногруппницы. Звонка так и не дожидаюсь. Вспоминаю, даже хочу сама позвонить в галерею и позвать его к телефону, но так и не решаюсь. Стас иногда мне снится.

Проходит четыре года. Мне 22, и я иногда подрабатываю натурщицей. Общаюсь с художниками – очень разномастные и многогранные люди. Много слышу о владельце галереи, но для меня он остается невидимым.

Как-то раз во время сеансов в студию кто-то заходит. Я сижу к вошедшему спиной, но меня словно бьет током. А позу менять нельзя – художники это не любят. Так и сижу почти час как на иголках. Выхожу из галереи, а на ступеньках стоит Стас. И смотрит на меня как на первый утренний поезд. Так началось наше общение. Многочасовые разговоры по телефону обо всем на свете, кроме личных отношений, любви. Я уже решаю, что профессия обязывает его быть нетрадиционной сексуальной ориентации и не судьба отношениям нашим выйти за рамки дружеских. Но в беседе с одним из художников узнаю, что Стас полгода назад попал в серьезную аварию, долго лежал в больнице с многочисленными переломами. Эта история сильно изменила его. Он стал замкнутым, осторожным, близко к себе мало кого подпускал. Но предновогоднее ожидание чуда для меня не будет напрасным.

Однажды вечером в галерее мы остаемся вдвоем, как обычно болтаем о пустяках. Стас сидит за столом, а я играю с местным питомцем – вороной. Как вдруг слышу:

– А не поужинать ли нам в пятницу?

Было сказано так тихо, что мне показалось это плодом моего воображения. На всякий случай отвечаю:

– Да.

Решила, если послышалось, то скажу, что с вороной разговаривала. Не послышалось.

Плохо помню, где он назначил встречу, как она прошла, о чем мы говорили. Помню только, что он решил меня проводить и довел до самого подъезда. Была ясная декабрьская ночь, с сине-черным небом и яркими звездами. И под этими звездами мы целовались. Было необыкновенно. Как будто мы созданы друг для друга. Короче, я влюбилась по уши. А потом он уехал с друзьями на новогодние праздники в Испанию (звал меня с собой, но я бы не успела сделать визу). Звонил почти каждый день, потом пропал. Я не находила себе места, позвонила сама, решив, что это простое беспокойство и можно спросить ненавязчиво, как прошли каникулы. Он отвечал односложно и без особого желания. В галерее я больше не работала – только забрала свой портрет, написанный сине-зелеными масляными красками. Забрала именно этот из духа противоречия, ведь Стас настаивал на другом. Переживала очень, но институт, экзамены, сессия отвлекли.