В четыре года я написала свое первое стихотворение, чем вызвала бурный восторг у всего семейства. Папа записал его в своем дневнике:

Шел с трамвая, в переулке

Потерял четыре булки.

В восемь лет довела до слез маму. А мне всего лишь пришли на ум строки:

Я человек Никто.

Я лишь частица в огромном мире.

Взрослым до меня хоть бы что,

Ведь я человек Никто.

Когда мне было десять, классная руководительница без моего ведома напечатала несколько моих стихотворений в стенгазете, которую вывесили на первом этаже у гардероба. Это был удар под дых. Я не хотела идти в школу, боялась критики, осуждения, обсуждения, но больше всего – отсутствия реакции. Реакция была. Не то чтобы я проснулась знаменитой, но почувствовала себя особенной. По-хорошему особенной. Я думала, так многие могут: выражать свои мысли и чувства на бумаге, складывать стихи. Оказалось, это одна из способностей, делающая меня уникальной.

В 19 лет, после смерти близкого мне человека, я надолго потеряла необходимость писать. Может, мне не хватало ресурсов, может все казалось незначительным или просто ушло вдохновение. Оно не возвращалось очень долго.

А потом я попала в мир Живого Журнала. На его просторах были единомышленники, которые писали то, что волновало их. Без претензий на мировое признание мои виртуальные друзья делились своими радостями и горестями, обсуждали прочитанное и увиденное. Тогда желание писать вернулось ко мне. Сначала в закрытом журнале, потом открытом, уже со ссылкой на него в социальных сетях. С каждым постом росла уверенность – то, что я пишу, будто становилось фиксация меня в конкретный момент времени. И по прошествии многих лет, перечитывая что-то, иногда удивляюсь – это я написала, неужели я так изменилась? Нет, не может быть. Это как просмотр старых фотографий – только ты способен разглядеть не только внешность, но и свои эмоции, чувства, желания. И они искренние, а искренность всегда притягивает.

Я знаю, что сейчас меня читают многие друзья и знакомые. Именно ваша, зачастую молчаливая, поддержка помогает не иссякать моему вдохновению и желанию писать.

Искренне ваша, Катя

3 января 1968 17-летний парень записал в свой дневник: «Вот и начался новый год. Этот год внесет в мою жизнь много изменений. Скоро сессия и, если я не сдам, то в "путь дорогу". Время покажет. Володька надоел сегодня с этим днем рождения, чтоб оно провалилось. Его пригласила Лидка, или он сам напросился, но не думаю, и он мне сегодня: идти или не идти, а? Идти или не идти, а? Ну, я говорю пойдем, и пошли мы… В кино. "Волшебная лампа Алладина". Отличный фильм, цветной, широкоформатный. Сказка про джиннов и про любовь. От этой любви никуда не смоешься. Она везде. И в кино, и в книгах, и на работе, и в разговорах. Бог мой!»

А 20 лет спустя, в 1988 мужчина будет отправлять письмо жене, уехавшей с детьми на целое лето в Бахчисарай. А начинаться оно будет так: «Здравствуй, моя любимая, моя ненаглядная Наташенька. Здравствуйте, мои ненаглядные девчушки. Здравствуйте, моя любимая теща и Иван Тимофеевич. Наташечка, еще раз здравствуй, лапушка». В конце длинного письма приписка: «Дорогая моя Наташенька, не бери лишнего в голову. Ведь ты же знаешь, что я люблю тебя, что я однолюб. И если нет писем, то виной тому моя лень, моя "любовь" к написанию писем».

В апреле 2007, сидя на работе, потрясенный известием о смерти матери он будет сходить с ума от сложности выбора: ехать на похороны или отменять переезд больной жены в Петербург. Вечером того же дня ему позвонит младшая дочь и скажет, что она уже в Москве, что ждет поезда до Смоленска и что на похороны она успевает. И спросит: «Как? Ты же не любила бабушку, почти не знала ее…» А дочь ответит: «Зато я люблю тебя!» Он будет плакать в ванной, потому что не ожидал такой поддержи, такого решения и такой любви. Но о тех своих переживаниях расскажет лишь в 2015 году, – перед рождением третьего внука, – утешая и поддерживая почти отчаявшуюся дочь, говоря, что ей надо быть сильной и что она свет его жизни.

Получается, папа, что 17-летний ты был прав – никуда от любви не смоешься. Оказалось, вся твоя жизнь, несмотря на ее сложность и многогранность, она про любовь.

На этой фотографии Наташе 18 лет. Через три года – позже, чем все подружки, – она выйдет замуж за мужчину, который нравился ее отцу, и родит дочь. А еще через пару лет найдет в себе силы развестись.

В 77 году, лучшая подруга, Надя, нагадает ей на Святках большую любовь и создание семьи с тем, кото Наташа давно знает. (Бабушка Нади была знахаркой, внучку учила ворожбе с детства.) Наташа лишь возмущенно отмахнется, мол, нет таких в нашем маленьком городке. И забудет и об этом зимнем вечере, и о предсказании. Забудет до осени. Пока в октябре забежавший в кабинет к ее начальнику мужчина не покажется ей смутно знакомым.

– Саша Старцев? – спросит она у руководителя.

– Старцев. Вернулся из Москвы. А ты его знаешь?

– Да. Это старший брат моей одноклассницы, – задумчиво ответит она.

Бабушка действительно передала Наде часть своих способностей – предсказание сбылось. Любовь случилась, и через полтора года Наташа и Саша поженились. Вопреки протестам семьи Саши – его мать была категорически против такой партии для старшего сына. Признала свекровь невестку лишь много лет спустя.

Но это и многое другое будет потом. А пока Наташе 18, и впереди вся жизнь.

Дед моего отца, Савелий Никифорович, скончался 3 января 1982 года. Папа, как получил телеграмму, моментально собрался и рванул в аэропорт.

Норильская погода в это время всегда была непредсказуемой. Если в город приходили ветра и метели, рейсы отменяли на несколько дней. Вот и в этот раз не повезло – в аэропорту Алыкель он просидел почти двое суток в ожидании, пока метель стихнет и в образовавшимся окне самолет наконец вылетит.

В Абакан отец прибыл лишь 6 января. Не стал дожидаться рейсового автобуса до деревни Быстрая, а запрыгнул в подъехавшее такси и рванул к дому детства.

Савелий был старовером. Потому и жил в тайге, в деревеньке у реки – подальше от цивилизации. Маленький Саша – мой папа – прожил с ним два года (с четырех до шести), и до окончания школы приезжал к нему на летние каникулы. В доме не было ни радио, ни телевизора, запрещалось читать газеты. Из книг – толстенные фолианты, по которым дед каждый вечер читал молитвы. В углу, как и положено, стояли иконы, – старинные, темные, закоптившиеся, с трудно узнаваемыми ликами святых, – которые передавали по наследству из поколения в поколение и бережно хранили.

Папа зашел в избу. В плохо освещенной комнате находилось несколько старушек. Одна из них прищурилась:

– Саша?

Тот кивнул.

– Гони на Сретенку. Уже хоронят.

На кладбище папа вбежал, когда могилу уже засыпали землей. Собравшиеся расступились перед ним, пропуская попрощаться.

Успел.

Никого не удивило, что дом Савелий отписал внуку. А вот реликвий семейных в нем уже не было. Старец, подошедший к отцу на поминках, будто прочитал его мысли и сообщил:

– Не переживай. Все пустое. Обо всем мы позаботились. Не твое это.

Папа рассказывал, что после этих слов напряжение, скопившееся за предыдущие дни, ушло.

Родни в тех краях у отца много было. У одного из дядьев недавно сын женился. Молодые своего имущества не нажили, ютились по углам.

В общем, так сложилось, что отец оставил им дедовский дом. Сначала пожить, а через пару лет и отписал. Решил, что дому нужен постоянный хозяин, он же для этой роли не подходил. А как только отписал, случилось чудо.

Мы вчетвером жили в крохотной однушке на улице Завенягина. Папа почти год бился над улучшением наших жилищных условий, но никаких подходящих вариантов не подворачивалось. И вдруг неслыханная удача – он узнал, что можно оформить на себя квартиру на Комсомольской. Сталинку, да еще и трехкомнатную. Дал кому нужно 1800 рублей – и завертелось. В нужных документах указали, что дети владелицы квартиры разнополые, кое-что еще подправили (пришлось дарить хрустальную люстру) и подали на размен. Папину гостинку1 на Ленинградской тоже пришлось в него включить. Оперировали такими риелторскими схемами, которые сейчас и не снились современным специалистам. Сидел отец потом на Севастопольской в жилищной комиссии и боялся вздохнуть, пока не получил официальных документов.