"Мой любезный Александр Сергеевич, для чего эти церемонии? Приходите запросто. Обещайте что-нибудь прочесть новое свое. Ждем Вас в 6 часов пополудни. Ваша П. Осипова".

Сделав антраша, Пушкин, хохоча и подпрыгивая, стал готовиться к суаре. Правда, дождь полил, и скакать верхом, а тем более идти на своих двоих значило явиться на глаза любимой в виде мокрой курицы. Что ж, пришлось велеть конюху снаряжать коляску с поднимающимся кожаным верхом, а затем приказать ему влезть на козлы на правах кучера.

Но зато расфуфырился по последней моде — если не петербургской, от которой безнадежно отстал, сидючи в глуши, то по псковской точно. Вывязал галстук а-ля Байрон: вместо того, чтобы приложить спереди на шею, приложил к шее сзади, а потом два конца, вытянув вперед, завязал на большой узел под подбородком; кончики вышли выразительные, игривые. Да и цвет галстука игривый — scabiosa ("коралловый"). Тросточка, перчатки. Не хватает разве что лорнета. Ну, да это в псковской глубинке будет выглядеть слишком эпатажно.

Как и попросили, заявился в Тригорское ровно в шесть. На террасу высыпало все семейство — барышни, хозяйка, дети, Ермолай Федорович в генеральском мундире с эполетами и красным воротником, с орденами Святой Анны и Святого Владимира разных степеней и крестом Святого Георгия, а по правую руку от него — Анна Петровна в шелковом чепце с кружевами, платье из темной ткани с небольшим декольте, сверху накинута по причине дождя кашемировая шаль. Встретили поэта радостными возгласами. Он сошел с коляски, резво обогнул лужу и сказал конюху:

— Заезжай за мною, братец, ближе к десяти вечера. Только не опаздывай, а не то получишь. — И, оборотившись к Прасковье Александровне, сладко улыбнулся: — Разрешите ручку облобызать, мадам.

Барышням целовать руки не полагалось, а вот с генеральшей он расшаркался:

— Анна Петровна, мое почтение. Рад продолжить знакомство.

Заглянул ей в глаза и увидел подтверждение всем своим догадкам. Приложился к пальчикам.

— Уважаемый Александр Сергеевич, я хотела бы познакомить вас со своим дражайшим супругом.

Обменялись рукопожатием. Ермолай Федорович стиснул его кисть со всей крепостью профессионального вояки, так что Пушкин едва не ойкнул. Но улыбку на лице сохранил. Даже произнес:

— Счастлив, счастлив. Анна Петровна мне рассказывала об вас. Говорит, что с самим Суворовым брали Измаил. А каков он, Суворов, в жизни? Правда, что чудак?

Генерал ответил с удовольствием, вскинув брови и вытянув губы трубочкой:

— Александр Васильевич был гений. Ну а кто из гениев без чудачеств? Он на то и гений. Но его чудачества — это не главное. Главное, что он гений на поле брани. Победителем вышел из всех — да, заметьте, всех своих сражений!

— Совершенная правда.

— Не желаете сочинить что-нибудь хвалебное о Суворове? Я бы мог рассказать вам много интересного.

— Буду рад услышать.

Пили чай с расстегаями с вязигой, а на сладкое — грандиозный открытый пирог с черникой, столь обильно растущей в псковских лесах. Барышни музицировали и пели, Пушкин прочитал новые стихи:

После этих слов генеральша отвела взгляд в сторону, чтобы себя не выдать.

…Поднимем стаканы, содвинем их разом!

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Эти слова, напротив, возбудили генерала, он потребовал немедленно соорудить жженку. А пока Алина и Анечка Вульф колдовали над серебряной чашей, сообщил Александру Сергеевичу, как они варили жженку у них в полку: никаких сухофруктов и фиников, разрезали на куски свежий ананас, а глинтвейн готовили из шампанского, белого вина и рома, поливая им сахар. Этим напитком проходили "крещение" офицеры-новобранцы.

Разогревшись обжигающим алкоголем, стали расписывать партию. Ермолай Федорович быстренько сорвал банк, а потом стал позевывать и, спустив половину выигранного, начал жаловаться на свое дремотное состояние. Вскоре, откланявшись, удалился спать. Без него играли еще с полчаса, но устали все и решили заканчивать. Пушкин встал:

— Господа, мне пора ехать. Дождь уже прошел, и коляска возле крылечка. — Посмотрел на Анну Петровну, а потом перевел взгляд на остальных: — До свиданья, милые дамы. Благодарен вам за чудесный вечер.

Барышни и хозяйка стали приглашать его заезжать почаще. Он, конечно же, обещал.

Вышел, сел в коляску, помахал платочком. А когда отъехали, приказал конюху-возничему развернуться и тихонько встать за пригорком около дома. Ждал примерно четверть часа и, когда уже утвердился в мысли, что его догадки оказались беспочвенны, вдруг увидел в свете луны обожаемый силуэт. Керн вскочила в его коляску, запыхавшись, бросилась в объятия, начала целовать в губы, щеки, подбородок, глаза. Только повторяла: "Мой, мой навек!"

Пушкин отвечал ей тем же. А потом, отвлекшись, постучал тросточкой в спину кучера:

— Вот что, братец: отправляйся-ка в Михайловское пешком. Я потом сам доеду.

Обернувшись, конюх расплылся, слез с облучка и, пока кланялся, продолжал гадко усмехаться.

— Я сказал: прочь пошел, болван!

Хмыкнув, парень скрылся.

Александр Сергеевич взял поводья и заставил лошадь, обогнув пригорок, съехать в рощу.

Новое утро было бледноватое и холодноватое, небо в тучах, дождик моросит. Псковское лето недолгое, жарких дней — раз, два и обчелся. А уже конец августа, скоро осень заявит свои права.

Пушкин проснулся в прекрасном расположении духа, вспомнил про вчерашнее, сладко хохотнул, томно потянулся под одеялом. Эк хорошо! Чувствовал себя триумфатором.

Вдруг услышал топот копыт за окошком — непривычный, резкий. Приподнялся на локте, чтобы поглядеть, кто же мог пожаловать в этот ранний час. Не успел сообразить, как услышал громкие голоса за дверью, брань, и в его светелку ворвался всклокоченный генерал Керн в партикулярном. Он сверкал очами, на губах его была пена. Выкрикнул с порога:

— Сударь, вы подлец!

Александр Сергеевич изменился в лице.

— Как вы смеете, Ермолай Федорович, так высказываться на мой счет?

— Смею, потому как знаю доподлинно — все, что произошло нынче ночью между вами и моею супругой.

— Врут. Не верьте.

— Как могу не верить, коль она сама мне сие сказала!

— Как — сама?!

— Так, сама. Заявила, что будто бы любит вас и уходит к вам.

— Неужели?

— Да!

— Что же вы хотите? Стреляться? — Пушкин помрачнел.

— Думал, думал по дороге сюда. — Генерал помедлил. — Но теперь раздумал. Не хватало еще под старость заиметь на совести смертоубийство русской знаменитости. Уж увольте. Просто заявляю вам: вы подлец и моей жены больше никогда не увидите — увожу ее нынче в Ригу.

Но поэт, соскочив с постели и представ перед визитером в ночной рубашке до пят, что придало разыгравшейся сцене некоторый комизм, объявил с жаром:

— Нет, извольте стреляться! Вы назвали меня подлецом, а снести такое я не намерен. Требую сатисфакции!

Керн поморщился:

— Чтобы я, генерал-лейтенант, дрался на дуэли с жалким штафиркой? Никогда. Прощайте.

— Коли так, то вы сами трус и негодяй.

Ермолай Федорович, ничего не произнося, повернулся к двери.

— Старый рогоносец!

Он взглянул на Пушкина с сожалением, покачал головой и, сказав презрительно: "Сосунок. Мальчишка", вышел.

Автор "Евгения Онегина" опустился на край постели и, ссутулившись, запустил пальцы с холеными ногтями в темные кудряшки. Выть хотелось.

Дорогой Александр Сергеевич, драгоценный Саша! Наконец-то смогла сосредоточиться, чтобы написать Вам короткое письмецо. Все эти недели пребывала в полном унынии, даже возникало желание наложить на себя руки, но, благодаря Господу даже не рискнула. А теперь, когда я уверена, что мне предстоит снова сделаться матерью, а ребенок будущий — от Вас, ибо больше не от кого, радостно воспрянула и хочу жить.