Он сидел надутый, бормотал в ответ:

— "Совестно", "не совестно"… Раз тебе не совестно было изменять мне с другими…

— Да с какими "другими"?! Был один Дюма. И сплыл, и давно забыт.

— Я зато не забыл. Может, поначалу забыл, а теперь вот помню. — Встал и объявил пафосно, как обманутый муж у Мольера: — Уговаривать меня бесполезно. Я не отступлю. Разъезжаемся. — Помолчал и добавил: — Кстати, мальчик останется со мною.

Поразившись, женщина воскликнула:

— Не посмеешь! Я умру без него!

— Это не обсуждается. Толли не отдам непутевой матери.

Дама упала перед ним на колени:

— Митя! Умоляю! Ради всего святого! Сделаю, как ты хочешь, — скроюсь, убегу, навсегда исчезну из твоей жизни. Но не разлучай меня с Анатолем!

Дмитрий оторвал ее пальцы от своих брюк:

— Хватит. Замолчи. Спорить бесполезно. Ты родишь другого, а меня семейная жизнь больше не прельщает. И останусь со своим единственным сыном. До конца дней моих.

Александр Дюма-младший сам не понимал, как так получилось, что они с Нарышкиной поселились под одной крышей. Вроде бы Надин даже и не нравилась ему поначалу. То есть, если рядом не было бы Лидии Нессельроде, вероятно, он увлекся бы сразу. Но Надин не шла ни в какое сравнение с Лидиеи. Нессельроде — яркая, чувственная, страстная, электризующая воздух и способная покорить одним взглядом. А Нарышкина — сдержанная, тихая, вся в себе, нервная, ревнивая. Первая — неглупая, далеко не глупая, но живущая больше чувствами, чем разумом; а вторая — с чисто мужской логикой, трезвомыслящая, все анализирующая. Да, конечно, со второй интереснее. Лидия — это пиршество плоти, бесконечного эротизма, необузданных телесных желаний. А Надин — праздник разума, эрудиции, интересных аллюзий; безусловно, страсть тоже, но совсем не на первом месте.

Нессельроде — это барабаны любви, трубный глас молниеносной победы и сверкание золоченых шлемов на солнце, это скачущая в доспехах конница, сабли наголо.

А Нарышкина — долгая осада, хитроумные боевые действия, тайные подкопы, партизанщина, взятие измором.

Лидия — Наполеон. А Надин — Кутузов.

И виктория, как известно, осталась за Кутузовым…

Совершенно подавленный отъездом любимой, невозможности найти ее в России, Александр-сын возвратился в Париж серой тенью. Никому не плакался, лишь отцу. Тот сказал, как всегда, не отрываясь от рукописи:

— Я не удивлен, мальчик мой. Не послушал старого, мудрого отца — вот и получил. У меня воображение развито побольше. Ты не можешь просчитать несколько ходов наперед. И поэтому скверно играешь в карты и шахматы. А любовь — та же шахматная партия. Совершенно по тем же правилам.

Кое-как придя в себя, сын отправился к Маше Калергис вдруг она что-то разузнала о дальнейшей судьбе четы Нессельроде? Все-таки двоюродная сестра. Но у пианистки новых сведений не было. Говорила в основном только о себе, о своих гастролях по Европе и о дочери, отданной ею в школу для девочек при одном из монастырей Франции: "Я ее навестила нынче, ей уже двенадцать, рассуждает строго, совершенно как взрослая. Пусть живет в своем идеальном мире и не ведает наших безобразий. Я молюсь о ней, о счастливой судьбе моего ребенка".

Александр подсел к Надин и сказал угрюмо:

— Видите, как с приездом ваших мужей из России обернулось все: я нежданно-негаданно оказался простой игрушкой в чужих руках. Выброшен за ненадобностью.

Пригубив шампанского, женщина ответила ему иронично:

— Оттого что на этих скачках вы поставили не на ту лошадку.

Он оскалился:

— Можно думать, если бы я поставил на другую, вышло бы иначе: у другой лошадки свой жеребчик.

— Нет, жеребчика уже нет.

— То есть? — удивился Дюма.

— Мы расстались окончательно и бесповоротно. А тем более, после той истории, что произошла после вашего и Нессельроде отъезда…

— Что за история, мадам?

— Не хочу рассказывать, больно вспоминать. В двух словах: подбивал Дмитрия увезти у меня Ольгу, а когда тот уехал, сделал это сам. Попытался скрыться, но полиция их накрыла, девочку вернули, а его обязали покинуть Францию в семьдесят два часа. Он ушел в запой и уехал позже. Я теперь одна с двумя детками и без средств к существованию.

— Как, а ваша мама? Вы же говорили, что она вам поможет…

— Да, мама… добрая мама, в честь которой я и назвала дочку Ольгой… У нее несколько имений, и она поможет, чем сможет… Вероятно, приедет ко мне во Францию: я прошу ее приобрести мне недвижимость, чтобы не скитаться по съемным квартирам. Виллу где-нибудь в провинции, дальше от Парижа с его мерзостями, — где-нибудь в районе Тулузы.

— О, Тулуза! — с воодушевлением произнес писатель. — Там места чудесные. Взять хотя бы Баньер-де-Люшон на границе с Испанией. Райский уголок. Я бы сам с удовольствием там обосновался. Здесь, в столице, страшная тоска. И работать трудно, голова занята какими-то пустяками. На природе думается легко.

Дама улыбнулась:

— Отчего бы не поселиться вместе? — И, увидев его смущение, сразу оговорилась: — Я имею в виду не семьей, а всего лишь рядом, по-соседски. Все-таки не так одиноко.

— Интересная мысль.

— Заходите в гости. Как-нибудь на неделе. Пообедаем и обсудим детали. Познакомлю вас с моими девчонками.

— Отчего ж, зайду.

И зашел, действительно. Чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей и не чувствовать в душе пустоту. Известил о своем прибытии и приехал. Дочки Нарышкиной ему понравились: шестилетняя Ольга и полуторагодовалая Луиза. Старшая походила на мать: те же зелено-синие глаза цвета морской волны, рыжеватые вьющиеся волосы и худые плечики. Младшая — совершенно другого типа, видимо, в своего отца: круглое лицо, нос картошечкой и большие пухлые губы. Старшая — живая, непоседа и балаболка; младшая спокойная, некапризная, тихо занималась игрушками на кровати — только иногда поднимала рожицу и, взглянув на Дюма, отчего-то смеялась.

— Что она находит во мне смешного? — удивлялся он.

— Не смешного, а доброго, — поясняла Нарышкина. — Дети смеются просто от радости. Значит, вы ей понравились.

Александр кивал с улыбкой:

— Да, я знаю, что нравлюсь детям и престарелым дамам. К сожалению, молодым гораздо реже.

— Ах, не скромничайте, мсье: некоторые еще нестарые дамы в вас влюблены.

— Если вы про Лидию, то оставьте, — хмурился писатель.

— Вовсе не про Лидию, — отворачивалась Надин.

Так он приходил к ней в гости неоднократно, привозил детям куклы и привык, начал понемногу привязываться, даже находил Нарышкину интересной не только в качестве собеседницы. А однажды принес цветы.

— Это мне? — просияла та.

— Нет, ну что вы. Это Ольге.

— Ольге?

— Да. Я на ней женюсь, когда она вырастет.

Девочка захлопала в ладоши и запрыгала от радости:

— Да, да, поженимся! Я люблю вас, мсье Александр!

Видя недоуменное лицо матери, рассмеялся:

— Пошутил. Разумеется, цветы вам. Но теперь, чтоб не обижать Ольгу, пусть они будут всем трем дамам Нарышкиным.

— Мерси бьен. Только Луиза — не Нарышкина, а Вебер. Мне пришлось записать ее в качестве моей воспитанницы-сироты.

— Да, я знаю. Ну, так что с того?

Их застолья с каждым разом приобретали все больше черт семейных обедов. А когда Дюма-сын начал оставаться у Надин на ночь, то и завтраков, и ужинов…

Но его чувства к ней были не такие, как к Лидии.

От любви к Нессельроде он сгорал, как свечка, это был наркотик, и мы знаем, как мучительна ломка у наркоманов.

А к Надин такой страсти не появилось. Просто с ней было хорошо, по-домашнему, уютно. Славно.

Молодость у нас проходит в пожарах.

В зрелости мы строим свой очаг на былом пепелище.

Лидия вернулась в Москву и рыдала на плече у отца, проклиная Дмитрия. Как он смел ее выгнать, да еще оставив у себя Толли? Негодяй, мерзавец.