Неожиданно на балу у графов Воронцовых князь Барятинский, только что вернувшийся из Франции, передал Лидии письмо. И сказал загадочно: "От известной вам особы". У мадам Нессельроде застучало сердце, и она, скрывшись в дамской комнате, торопливо разорвала конверт. Да, писал Дюма-младший.
"Дорогая Ли, золотая Ли, "дама в жемчугах"! Вот уже четыре месяца как меня задержали на границе. Я сидел в Мысловице и хотел покончить с собой, но собрался с силами и вернулся в Париж. Здесь мне все не мило без Вас. И не помогают веселые вечеринки у м-м Калергис, где бывает м-м Нарышкина и пытается меня соблазнить. Тщетно, тщетно! Мне она не нужна. Где Вы, что Вы? Напишите хоть несколько строчек, все ли с Вами в порядке. Несмотря ни на что, все еще надеюсь на нашу встречу в будущем. Вечно Ваш А.Д.".
Нет, она Александра больше не любила, но сам факт его любви, знаменитого Дюма-сына, согревал по-прежнему душу. Спрятала письмо за корсаж и носила весь вечер на груди. Но когда ночью раздевалась у себя в спальне, про него забыла, и парижское послание выпорхнуло у нее из одежд и упало на ковер около кровати. Дмитрии, безусловно, заметил, наклонился, взял и прочитал. Хмуро произнес:
— Ты не прервала переписку с этим щелкопером?
Засмущавшись, Лидия сбивчиво объяснила — и про Воронцовых, и про Барятинского, и про то, что переписки нет и быть не может, Александр написал, а она отвечать не собирается.
— Отвечать не собираешься, а носила его в интимном месте.
— Как же я должна была поступить?
— Разорвать и выбросить.
— Хорошо, я сейчас разорву и выброшу.
— Поздно, дорогая. Ты меня уже очень огорчила.
— Ну, прости, пожалуйста. А для твоего огорчения я не вижу повода. Там же ясно сказано: не имеет известий обо мне целых четыре месяца, с самого Мысловице. Я с ним не общаюсь.
Он замолк и сосредоточенно думал. А потом изрек:
— Я, пожалуй, тебе больше не позволю ездить на балы без меня. Все эти Воронцовы, Барятинские… вызывают у меня только подозрения.
— Ты меня ревнуешь?
— Да, представь себе.
— Разве я даю какой-нибудь повод?
— К сожалению. Где ни появляешься, сразу возникает очередной Друцкой-Соколинский.
— Как понять "очередной"?
— Так и понимай. Я устал от твоих любовных похождений, Лидия.
— Ты пока не совсем здоров, ноет рана, вот тебя все и раздражает.
— Нет, моя рука ни при чем. Или же при чем: ведь мое ранение тоже из-за тебя. Просто катастрофа. Не супруга, а стихийное бедствие. Карл Васильевич меня предупреждал…
— Вот как? — удивилась Закревская-младшая.
— Говорил: не женись на бывшей полюбовнице Рыбкина. С ним сбежала, а потом от тебя сбежит. Так и получилось…
— Я от тебя сбегала?
— Да, к Дюма.
— Хватит о Дюма! Ты же знаешь: я с ним порвала навсегда.
— С Рыбкиным порвала и с Дюма порвала, а потом с кем-нибудь еще, чтобы вновь вернуться ко мне и сказать невинно: дорогой, ты же видишь, я с ним порвала и опять твоя.
У мадам Нессельроде побелели от гнева губы:
— Ты сегодня несносен, Дмитрий. И цепляешься за каждое слово. Надо прекратить наши пререкания, утро вечера мудренее, будем спать.
— Спать я стану отдельно.
— Вот как?
— Ты права: надо успокоиться. А не то рассоримся насмерть.
— Насмерть не хотелось бы.
— Да, мне тоже. Но пока надо разойтись по разным комнатам.
— Хорошо, как скажешь.
Он действительно сильно переменился после дуэли: часто нервничал, пребывал в кислом настроении, бесконечно ворчал по каждому поводу, обвиняя всех в плохом к нему отношении, раздражался по пустякам. С Лидией то ссорился, то мирился, не пускай одну на балы и в театр, а компанию ей не составлял, неизменно ссылаясь на нездоровье — руку, висящую на перевязи. Женщина терпела, но боялась, что когда-нибудь не выдержит и сорвется, накричит, выскажет все, что накипело, и, забрав Толли, навсегда уедет к родителям под Москву.
Как всегда, развязка произошла неожиданно, в феврале 1852 года: из Парижа приехал Алекс Нарышкин, посетил названого дядю и, дыша винным перегаром, сообщил, что Надин окончательно его бросила, убежав к Дюма-младшему.
— Но Дюма влюблен в мою жену! — не поверил Дмитрий.
— А теперь в мою. То есть, может, и не влюблен, просто выбивает клин клином. Кто их разберет! Скрылись из Парижа, взяв с собой детей. Я пытался найти, но тщетно. И решил пока вернуться в Россию. Отдохнуть, прийти в себя. — Опрокинув в себя бокал красного вина, он закончил: — Все бабы — суки. Ненавижу.
Нессельроде задумчиво ответил:
— От любви до ненависти один шаг — это верно.
— Ты свою тоже возненавидел?
Тот пошевелил рукой на перевязи.
— И люблю, и ненавижу одновременно. Зная ее характер, начинаю подозревать каждого. И схожу с ума от ревности.
— Брось ее и не мучь себя, — посоветовал племянник.
— Не могу. Я привязан до безумия.
— Брось, пока действительно не свихнулся. Лучше ходить по куртизанкам: никаких претензий, никакой любви, чистая физиология.
Обер-гофмейстер мрачно произнес:
— С куртизанками мне противно. Лучше уж уйти в монастырь.
— Эк, куда хватил! Извини, но схима не для меня. У меня пока в жилах кровь кипит.
— А в моих, боюсь, уже откипела.
И во время очередной ссоры с Лидией, приключившейся после разговора с Нарышкиным меньше суток спустя, бледный, измученный Дмитрий с лихорадочным блеском в глазах вдруг сказал:
— Нам необходимо разъехаться.
— Мы и так спим по разным комнатам.
— Нам необходимо спать не только по разным комнатам, но по разным квартирам, разным городам и, возможно, разным странам.
— Что ты говоришь?! — Дама от неожиданности даже вздрогнула. — Хочешь развестись?
— Может, и хотел бы, только положение при дворе и Карл Васильевич не позволят. Будем числиться мужем и женою. И при этом жить раздельно. И чем дальше друг от друга, тем лучше. — Губы его дрожали, голос иногда прерывался, и ему казалось, что, возможно, упадет в обморок, как кисейная барышня.
Переждав, пока ее дыхание успокоится, дочка генерал-губернатора Москвы с горечью спросила:
— Почему ты принял это решение?
Он вскочил и забегал по комнате, как безумец; правой рукой размахивал, а больная, левая, укутанная (перебитый нерв создавал впечатление, что она то и дело мерзнет), словно куль, болталась на перевязи.
— Я хочу покоя! — взвизгивал Нессельроде. — Тишины и покоя. Ты меня все время нервируешь. Каждую минуту жду подвоха. Нового твоего любовника, нового моего соперника и его притязаний, и борьбы, и мук. Нет! Достаточно! Делай что тебе вздумается, только вдалеке от меня. Чтобы я не знал и не видел. Никогда!
Женщина попробовала предложить компромисс.
— Ну, постой, пожалуйста. Сядь, не мельтеши. И послушай мои соображения. Разойтись мы всегда успеем. Как в деревне мужики говорят: мол, ломать — не строить… да… Ради Толли, ради нашей взаимной склонности — надо предпринять последнее средство.
— Я не представляю, какое.
— Ты теперь нездоров, и тебе надо подлечиться. Мы поедем в Бельгию, как и пять лет назад, на воды Бадена. Ты, я и мальчик. Месяца на три. Приведем в порядок тело и душу. И тогда решим, жить ли вместе в дальнейшем.
Дмитрий сардонически рассмеялся:
— Ну, конечно, в Бельгию. От которой рукой пождать до Парижа. Чтобы было легче видеться с Дюма.
— Господи! О чем ты?
— Все о том же.
— Алекс тебе сказал, что Дюма с Нарышкиной.
— О, великое дело: нынче с Нарышкиной, завтра опять с тобою… Это вам нетрудно!.. Не Дюма, так другой. Соколинский, Орловский, Коршунов, Воронцов… — Он отчаянно сморщился. — Не хочу! Оставь! Никакой склонности, как ты говоришь, больше нет в душе. Только отвращение.
Лидия заплакала. Тихо так, без всхлипов и стонов, просто сидела, сгорбившись, а горючие слезы капали у нее со щек на колени.
— "Только отвращение"… как тебе не совестно!..
