Энн, чьё полное имя Шарлотта Энн Миллиган, если она что задумала, посвящала все мысли этому делу, и непременно шла до самого конца, то есть пока не достигала цели. Прошлым вечером ещё до ужина ей пришла идея проникнуть в кабинет отца и раздобыть мужские ботинки. «Да, мужские – не мальчишеские, но всё же…», – думала она, но вскоре поняла, что идея проникновения кажется слишком неправильной, что она, «вор в собственном доме?», хотя воровать она ничего не собиралась, но делать что-то за спиной у кого-то походило технически на воровство. К тому же, если её обнаружат в кабинете, где она бывает лишь тогда, когда отец проводит там долгие часы за работой, куда она наведывается, чтобы в очередной раз поглядеть на множество необычных штуковин, которые там хранятся, и послушать истории о том, как же они туда попали, соврать она не сможет, а рассказать правду устыдится. Но чтобы выяснить, зачем Энн строила планы по захвату мальчишеских ботинок, хотя ей хватило бы и одного, нам нужно вернуться в утро прежнего дня. Поморщившись от утренних лучей, проникших в комнату, Энн резко повернулась в сторону окна, и вдруг какое-то странное чувство змейкой пробежалось в ногах. Оно уже было ей знакомо. Эта змейка появлялась словно из ниоткуда, и так Энн самая первая узнавала, что она пребывает в состоянии раздражительности. С губ её сорвалось что-то вроде недовольного «ох» и рычания. Она лениво свесила ноги, поставив стопы на холодный пол, неуклюже встала и пошатнулась, но успела схватиться за консоль. На этой же консоли лежал один предмет, который и заманивал Энн скорее вернуться в постель, поэтому она поспешила умыться и запрыгнула обратно под тёплое одеяло, прихватив с собой тот самый предмет – книгу. То была история, которую Шарлотта Энн знала практически наизусть ещё с детских пор, но почему-то многим другим увлекательным историям, более подходящим для девочки-подростка, она предпочла эту.

«Запах старых, мокрых ботинок достиг каждого уголка маленькой комнаты, и теперь, медленно пробираясь сквозь щели в стенах, просигналил нескольким малышам, обитающим в них: „человек вернулся“. Они высунули свои розовые носы и в этот раз, решив, что снова унюхали сыр. Но и теперь вместо сыра им достались кусочки ржаного хлеба, которые человек положил прямо у входа в „норки“. Но как же запах? Ведь запах не обманывал, он точно указывал на то, что где-то в комнате был сыр! Мышата даже решили, что человек, должно быть, делился с ними не всем, что находил на улице. Чтобы это выяснить наверняка, нужно было следовать по сырно пахнущим следам. Поэтому грызуны шмыгнули один за другим в ботинки, но так ничего и не нашли. Уже третий день они не могли понять, что же такое творилось, и вместе с голодом начинало расти и разочарование.

– Человек прячет сыр в ботинках, но мы никогда не успеваем

его там обнаружить! – пропищал Круглый.

– К тому же сыр успевает там заплесневеть, сколько же времени он там хранится? – подхватил Длинный».

– Старые вонючие ботинки пахнут как испорченный сыр!

Энн вложила хлопковую вышитую закладку в книгу и оставила её на своей кровати, резво спрыгнула и выглянула за дверь. Когда она убедилась, что поблизости не было ни души, убедиться в этом было важно, чтобы не пришлось под чьим-то удивлённым взглядом возвращаться и переодеваться из пижамы в платье, она поскакала по светлому коридору. Из коридора повернула к лестничной площадке второго этажа большого семейного особняка, скатилась по деревянным перилам, ощущая сладость мгновения полной свободы, отчего-то ни разу не подумав, что леди должны оставаться леди, даже когда их никто не видит. Миновав пару пустых комнат на первом этаже, Энн оказалась на месте. Комнаты те в доме не играли никакой толковой роли при нынешних хозяевах, Джеймсе и Элеоноре Миллиган, родителях Энн, кроме дней, когда там можно было устроить особый приём или даже бал. Да, в них стояли какие-то вазы, на высоких окнах висели богатые занавески, а на стенах – картины, но не было в них даже мебели. И никто в эти комнаты не заходил, кроме служанок, чтобы поддерживать чистоту раз в неделю или реже, а зачем больше, спросили бы они, ведь комнатами не пользуются, и кому взбредёт в голову туда заходить и дышать пылью. Взбредало всё же Энн. Но это, конечно, никак не было связано с желанием подышать пылью. Ей нравилась атмосфера, которая там витала, включая пылинки, танцующие в солнечном экстазе. А ещё куча свободного пространства: можно было танцевать, кружиться и практически не бояться что-то разбить. Протанцевав и прокружась через две такие комнаты, она наконец оказалась там, куда и хотела попасть. Но раз уж мы заговорили о комнатах, которые Энн любила, нельзя не упомянуть библиотеку: самая особенная комната, ведь ей была отведена роль хранителя дверей во множество других миров. Когда вечером там на люстре зажигали свечи, а из окна виднелась луна, тогда и выползали на стены тени, словно призраки, не нашедшие покой в загробном мире.

– Теперь они проводят всё своё время там, в библиотеке, ведь им нужно хоть как-то занять свою однообразную вечность, – как-то рассказывала Энн маме, увлечённой рисованием очередного натюрморта. – Вот и я так же.

– Что ты, дорогая? – не отрываясь от картины спросила Элеонора Миллиган.

– Я пытаюсь занять своё время книгами, и кажется мне оно таким же невыносимым, как бесконечная загробная жизнь этим духам.

– Разве ты не говорила, что книги – одна из самых прекрасных вещей на свете?

Элеонора Миллиган почему-то никогда не говорила своей дочери то, что обязательно сказали бы другие мамы: «Никаких духов не существует, Энн, ты же знаешь», или «что за несусветную чушь ты несёшь, хватит выдумывать глупости, займись делом!». Она считала, что говорить так было бы немудро, ведь её дочь на самом деле не верила, что библиотека населена душами умерших людей, которые почему-то предпочли проводить свою вечность именно там. Сама же Элеонора верила, что воображение нужно развивать с самого детства и не прекращать это дело даже в зрелые годы.

Если бы нам позволено было подглядеть за этой молодой женщиной, а нам позволено как раз благодаря воображению, мы бы увидели в меру высокую, стройную леди, с элегантно убранными каштановыми волосами и лишь двумя короткими прядками, спадающими на лицо белое, как фарфоровая чашка, с глазами цвета сухой зелёной травы, обрамлёнными чёрными ресницами. Её поза за мольбертом была выразительная, но вдумчивый вид больше походил на вид учительницы, высматривающей ошибки в работе ученика, чем художника, оценивающего свою незаконченную работу. В этой даме невозможно было увидеть ничего топорного или деревенского, ни в том, как она передвигалась по комнате, ни в тоне или громкости голоса, ни даже в мимике, которая на самом деле принадлежала девушке очень эмоциональной и деревенской. И так как Элеонора мечтала в годы Энн обо всём, что Энн имела благодаря своим родителям, она не могла понять, как жизнь девочки, которой не нужно с первыми лучами солнца начинать работу по дому и на ферме, какой бы бедной эта ферма ни была, ухаживать за большим семейством из младших братьев и сестёр и между делом успевать учиться, как эта жизнь может быть невыносимой. Но если бы знала она, что юную Элеонору и Энн объединяли ночные грёзы о жизни так сильно не похожей на ту, в которой им приходилось просыпаться каждый день!

– Да, книги прекрасны. Но, мама, ведь однажды книга заканчивается, а вместе с ней заканчивается и день, и я осознаю в очередной раз, что за окном всё то же дерево, меняются лишь его наряды.

– Что ты этим хочешь сказать, Энн? – она вела беседу, не отрываясь от картины.

– То, что я не вижу мир! – Энн встала с софы и пересекла комнату к окну. – Ведь за тем деревом целый мир, мама!