Имелись неполадки с печью. Поскольку дом уже четыре поколения принадлежал семейству его матери, весь тот сектор был подвержен механическим неисправностям печи. Мистер Болэн ныне утверждал, что эта машина спасена из Английского канала, где принимала знаки внимания от корпуса немецких подводных лодок в 1917 году.

— Ее поставили нам в погреб, не тронув ни латуни, ни коррозии, во всей ее первоначальной славе. Трогательные судовые маховики, которыми регулируют жар, все заело в одном положении, поэтому нам остался единственный способ регулировки — открывать двери и окна. В зимние месяцы меня все больше не развлекает создание ложной Весны для шести кубических акров вокруг нашего дома. Счета «Вакуумно-нефтяной корпорации Сокони»^{34}за такую феерию обычно доходят до трех тысяч в день.

— Понимаю твои чувства, — нескладно произнес Болэн.

— Нет, не понимаешь. Вчера я узнал, что волнолом съезжает в реку на невообразимой скорости. Боюсь, если я не залью туда немного бетона, этой зимой мы утратим насосную станцию.

Болэн поднес холодный стакан ко лбу.

— Я и сам видел, что он осыпается. — Похрустел кубиком льда; иллюзия того, что крошатся его собственные зубы.

— Ты не представляешь себе, сколько все это стоит, — сухо заметил отец, глаза его освинцовели авторитетом.

— Но раз это нужно делать.

— Само собой, это-нужно-делать. Но о стоимости всего сожалеешь. Стоимость чуть ли не затмевает собою ценность насосной станции, которую пытаешься спасти.

Болэн уделил этому мгновенье спокойных размышлений.

— Может, и пусть тогда, — сказал он.

— И потерять насосную станцию! С незаменимым насосом!

— Что именно ты хочешь от меня услышать?

— Я хочу, чтоб ты мне дал совет. Мне бы хотелось услышать твои мысли.

— Продай дом и купи что-нибудь с двускатной крышей где-нибудь очень глубоко на суше.

— Ох, ну если ты что-то замышляешь.

— Сколько в этом смысла, а?

— И, возможно, тебе следует полегче вот на это нажимать, — сказал его отец, барствуя в аккуратности своего сшитого на заказ наряда. Он ткнул пальцем в выпивку Болэна, плеснувшую ныне на стену, а затем и стекшую по ней. — И если не хочешь пить, так и не наливай себе. Налить себе выпить, а потом выплеснуть все на стену — это не решение, знаешь. То есть в определенных кругах, возможно, и решение; но финансировать его я не намерен.

— Я купил эту выпивку в баре. Я ее владелец.

— Я попытался с тобой о волноломе поговорить, об этом недужном волноломе, который, если его не вылечить, сбросит мою дорогостоящую насосную станцию в реку Детройт, незаменимый насос, туго сбитый дощатый сарай и все остальное. Едва ли следует упоминать, что это разобьет твоей матери сердце. Ее семейство в этом заведении уже десять поколений; и эта насосная станция становилась свидетелем чертовой уймы их надежд и страхов. И будь я проклят, если позову в гости эскадрон профсоюзных ковбоев по шести дубов за штуку в час лишь для того, чтоб не пускать реку Детройт ко мне на газон и, полагаю, в конечном итоге в подвал.

— Ладно, — сказал Болэн, — я починю волнолом.

— Не делай ничего такого, что для тебя слишком грубо.

— Хватит уже меня задирать, — сказал Болэн. — Починю я тебе волнолом, но вот с этого момента всякого остального с меня уже хватит.

— Поступай как знаешь, мальчик мой. — Он выделил улыбку любви и понимания, которая производится в первую очередь нижней губой. — Тебе жить своей жизнью. В противном случае…

— Противном чему? — перебил Болэн, став уже какое-то время назад знатоком подобных юридических скачков, посредством которых на мошонке смыкается хватка, так сказать — одерживается верх.

— В случае, противном твоему исполнению некоторых разумных обязанностей в этих местах как основы для нашего предоставления, безвозмездно, твоего содержания, я не понимаю, как мы можем позволить тебе продолжать в том же духе.

— Вот ты и промазал, — сказал Болэн. — Я бы все равно это сделал. Очень жаль.

— Я с улыбкой выдержал сколько-то месяцев твоей бесцельности, пронизываемой лишь нелепыми путешествиями по стране на мотоциклах и в автомобилях со свалки. Я просто считаю подход к обретению себя согласно «Рэнду Макнэлли»^{35} слегка ошибочным. Да будет тебе известно, что я позволю тебе тихариться в доме в ожидании твоего очередного ужасного мозгового штурма. Мой довольно обычный человеческий отклик заключается в том, что мне вовсе не хочется ходить на работу перед лицом подобной праздности. С моей стороны, разумеется, глупо было воображать, будто праздность эта невозможна без того, чтобы я ходил на работу. Как только я это увидел, так сразу понял, что могу, по меньшей мере, получить удовольствие от того, что начальником стану я. Понимаю, что это все тщета; но меня она приводит в дешевый, однако нешуточный восторг.

— Ты выразился очень ясно, — с восхищением сказал Болэн.

— Иными словами, — любезно произнес его отец, — чини волнолом или вали.

— Ладно.

— Ты его починишь?

— О, отнюдь.

— Тогда придется съехать, — сказал отец, — тебе придется валить.

Они немного погуляли. Вечер был приятный, и садовые клумбы пахли лучше, чем запахнут впоследствии, когда их укроет летняя растительность.

Наутро они побеседовали на подъездной дорожке. Теперь ум отца снова сосредоточился на его судебных делах. И беседа Болэна не удовлетворила, как это было накануне. Вот уж отец его стоял со шляпой в руке, скучая до слез.

— С тобой тут все кончено, — сказал он с приглушенной тревогой. — И что ты теперь будешь делать? То есть… что? В понятиях твоего образования ты совершенно подготовлен к… — Лицо его выглядело тяжелым и недвижимым, будто его можно было срезать от бровей до подбородка и снять все, не затронув кости. — …к… — Он отвернулся и вздохнул, крутнул шляпу в руке на девяносто градусов и посмотрел на дверь. — …ты мог бы…

Скука была заразна.

— Я мог бы что?

— Я б мог тебе найти место рекламщика.

— Non serviam, — сказал Болэн, — я перенацелился.

— Что это, бога ради, значит?

— Вообще-то я совершенно без понятия.

Они поцеловались, как двое русских.

— До свиданья.

В ту же минуту, как отец его уехал, у Болэна заболел геморрой. То же самое предшествовало последнему мотоциклетному путешествию, начавшись с отвратительной фистулы, что сразилась вничью с шайеннским пенициллином на восемьдесят долларов. От нескончаемых сидячих ванн в хлипких раковинах блошатника ноги у него сделались, как у бегуна на милю. Болэн знал, что решающий поединок недалек.

Болэн чувствовал, что неправильно он вечно держится до последней капли крови. Текущая нисходящая нота была мгновеньем. Он слишком долго прожил со всеми раздражителями домашней жизни, мелкими дебатами и соперничествами, какие создавали ничтожные помехи его счастью. Подобные встречи всегда сопровождались неким унылым нагроможденьем шуточек. В итоге его погребало в херне светской суровости, а та превращала его во вздорного тунеядца par tremendoso^{36}, о чем сам он сожалел.

В прошлом он бегал туда-сюда по Америке, не в состоянии отыскать эту апокрифическую страну ни в какой ее частности. Его адреналиновая кора изрыгала столько отходов энергии, что происходило много чего изумительного. И он преднамеренно изо дня в день менял свою шоссейную личину; а потому по всей стране его разнообразно вспоминали по опрятному платью, полной противоположности оному, его упорному собирательству «данных», произвольному и циклоническому произнесению речей, клятвенной преданности его матери и отцу, регулярному стулу, симпатичному, довольно расхристанно организованному псевдомадьярскому лицу, крохотной библиотеке и транзисторизованным машинкам, запираемым в канистры для боеприпасов, предполагаемой коллекции сухих завтраков минувших лет и привычному параболическому курсированию по всем США с сопровождающими крупными неприятностями, погонями и маленькими драгоценными гаванями спокойствия либо странных нежностей соответственно сценариям разъездных коммивояжеров, когда неприятелю выставлялись декларации суровой личной вражды размерами с рекламный щит, сотни улочек глубинки запруживались прискорбными глаголами и существительными, острыми, тяжелыми и такими, что громоздились баррикадами и танковыми ловушками в мирных летних деревеньках, где никто на неприятности не напрашивался.