Они проехали мимо кладбища, крупнейшего открытого пространства в Ки-Уэст, заполненного надземными усыпальницами, старыми жертвами желтой лихорадки, моряками с «Мэна»^{197}, равно как и обычными мертвецами, если можно так выразиться.

Энн фыркала по поводу всего, хоть и переняла, совершенно без иронии, сельский выговор.

— Что это за номер? — спросил Болэн так, словно не были нелепы его собственные попытки экстраполировать эти земли посредством мимикрии под ее самые сомнительные общественные черты.

Но Энн просто смотрела, как мимо скользят красивые деревянные домики; всяк, похоже, отделялся от другого пустырем, забитым разлагающимся и сверкучим мусором либо маленькими ржавеющими автосадиками с глыбами просроченных фантазий из мастерских Детройта.

Ей в тот миг Америка говорила одно красивое за другим.

Болэну же она сказала: У меня весь чугун в чушках.

— Куда на площадь Мэллори?

— Езжайте дальше.

Они ехали дальше и уперлись в креветочную пристань Томпсона-О’Нилла.

Овамо и направились. Издали анодированный фантазм «Моторного Дома Додж» был несравненно очевиден. Он осел под псевдомавританскими укрепленьями Первого национального банка. На «Моторном Доме» — такая записка: «Болэн, я в отеле „Гавана“. Номер 333. Шевелись. К. Дж. Кловис, корпорация „Нетопырник Савонаролы“».

Сам Кловис капризно выглядывал в окно Номера 333, не будучи уверенным, что Болэн вообще когда-нибудь приедет. Он видел отражающие металлические крыши Ки-Уэста, растительность, произрастающую между, и, через весь город, пристани Береговой охраны и «Стандард Ойла». Ему хотелось сыграть в теннис, но у него были всего одна рука и одна нога.

Он попробовал заинтересовать себя строительными чертежами башни, которую предстояло возвести неподалеку на Отмели Менте-Чика. Но он был расстроен. Хотелось водки. Хотелось шлюшки. Эта Болэнова девчонка — шлюшка. Почему он от нее не избавился? Богатая шлюшка со старой богатой шлюшкой-матерью и преуспевающим глупым шлюшком-отцом. Надо было развести мерзавцев на нетопыриум в пятнадцать уровней.

Кловис был весьма расстроен. У него недуг.

В маленьком светящемся пластиковом кубике парило числительное 3. Болэн надавил на кубик указательным пальцем, и двери наглухо съехались, а они вдвоем воспарили. Но вот остановились, двери открылись, и там была табличка.

Болэн свернул налево по коридору, ведя Энн за руку. Тяга Энн к рабочему классу вынуждала ее заводить беседы со всеми кубинками-горничными, что в неохватности своего непонимания были исключительно хрупки.

Наконец-то номер 333. Стук.

— Да?

— Это я.

— Входите. Я не могу подойти к двери. У меня недуг.

Они вошли. Кловис лежал в постели, покрывала натянуты до подбородка. Выглядел он осунувшимся.

— На сей раз у меня он, — сказал он торжественно-напевно, как всегда говорил о болезни.

— Что.

— На этом пробеге такое, что любо-дорого смотреть, — сказал он.

— Другая нога.

— Нет. — Кловис надолго выглянул в окно. По его щеке сползала слеза. Снова на них он не посмотрел. — У меня сердцу кранты.

Они сели. Убогий это способ начинать предприятие. Нужно выполнить работу. Было тепло. Можно сходить выкупаться и всем остаться друзьями.

— С точки зрения беглеца, — сказал Кловис, беря себя в руки, — это худшее место на свете. С трассы съехать нигде нельзя отсюда до континента на сто пятьдесят миль. Сволочи загнали бы тебя в воронку.

— Вы планируете стать беглецом?

— Нет. Болэн, как ваш геморрой поживает?

— Прекрасно. Спасибо, что спросили.

— Вы о нем заботьтесь, пока совсем не разыгрался. Как только пойдут тромбы, начнется закупорка и прочая чертовня.

— В них уже тромбы.

— Тогда вам светит послеоперационное Ватерлоо.

— Нет, не светит. Я их не намерен оперировать.

— Ну, я просто это и хотел у вас уточнить.

— Что уточнить?

— Не ляжете ли вы со мной в больницу.

— Нет, не лягу.

— Мне теперь страшно.

— Мне все равно. Ответ — нет.

— Где твоя человечность? — поинтересовалась Энн, полагая, что та лежит в корнях Западной культуры.

— Среди издыхающих грунионов, — ответил Болэн, — на Пляже Редондо.

Они загнали все — «хадсон-шершень», повозку и моторный дом — под тенистое дерево за баром «Два друга». Болэн покормил летучих мышей и подумал, не скучают ли они по родине в известняковой пещере. Стало жарко.

Оказавшись внутри моторного дома, Болэн задвинул все жалюзи и включил кондиционер. Вскоре стало приятно, и они вздремнули на широкой поролоновой постели. Когда проснулись, стемнело. Энн жевала крупный комок резинки и прихлебывала из бутылки виски, которую купила в баре «Два друга», пока Болэн спал. Налила ему выпить, ничего не говоря. Она бродила вокруг без одежды.

Болэн скинул ноги с края кровати. И выглядел он, и чувствовал себя изможденным. Энн крутнулась к нему лицом, «никон» у глаза, и его сфотографировала.

Чтобы отыскать радио, времени много ей не потребовалось. Она настроилась на кубинскую станцию с танцевальной музыкой, как из автомата «штэн»^{198}, и пустилась в пачангу взад и вперед по проходу в некоем необъяснимом восторге.

— Танцуем? — окликнула она Болэна. Тот отклонил. Музыка была обескураживающе громка. Он едва мог не отводить от нее взгляд, пока она куролесила по всему моторному дому. В какой-то раз прошмыгнула мимо, а он попробовал ее схватить. Она постоянно сквозила мимо, груди сигали. — Танцуем? — крикнула она ему снова. Болэн отказался, глядя в изумленье, и разделся, сложил одежду. — Тихоня! — Он подумал, что такая тщательная сдержанность будет для чего-нибудь хороша. Но у него возникла эрекция; поэтому никого тут не одурачишь. Нацелена она была на его собственный лоб; и ему кружило голову, как от опасности. Он вдруг поверил, что разбухший пенис всю свою кровь берет у мозга. Он заставил Энн подойти и на него сесть; и она неистово размялась от этой процедуры. В высший миг вся голова его стала матовой.

— Ебогу! — кратко гавкнул он. Болэн впервые глянул на нее за тот вечер; она ему показалась до ужаса большой, и каскад серебряных волос совершенно сбил его с панталыку. Когда он вытащил, прозрачное щупальце соединяло их мгновеньем дольше, затем, блеснув, упало ей на одно из безукоризненных бедер.

Болэн выключил «Радио Гавану». Кто-то зачитывал квоты на сахар, от провинции к провинции, от арробы к арробе. Он нашел шоколадную печеньку с грецким орехом и съел, не обеспокоившись одеться. Немного выпил. Огляделся. Энн лежала на тахте рядом с диваном. Над головой освещение — такое чувство, что без роду без племени, но, вероятно, флуоресцентное — сияло с лунным отсутствием теней. Это как в атомной подлодке; быть может, в пылесосе будет точнее. Все встроено. Из гнутых стен не выступало ничего. Все нутро моторного дома было вариацией на тему трубы. Они в кишке, легкомысленно подумал Болэн; а пищеварение — хуже всего, что с тобой может сделать Блендер «Уэринг».

Болэн подумал, что из-под его чокнутого трюка выдернули коврик. У Энн трюк этот начинал выглядеть немного маргинальнее, чем у него, если такое вообще возможно. Однако у него — считал он — за трюком просматривалась некая цель и до сих пор никуда не делась; а именно — если по-простому сказать — привести все в порядок. На той мотоциклетной экскурсии он пытался обвести это все чертой; теперь же старался обведенное раскрасить.

Время от времени той ночью в дверь стучались пьяные креветколовы. «Вторжение в частную жизнь», — думал Болэн. Ему некуда было больше поставить машину; посему такую деятельность следует совершенно пресечь. Какое-то время они пробовали спать; но долго ни разу не удавалось — гвалт начинался сызнова. Затем он услышал, как сколько-то их спорит некой пьяной комедией, и один попытался взломать дверь. «Взлом и проникновение», — подумал Болэн. Они знали, что внутри женщина, и совсем окобелели. Дверь моторного дома прогнулась, и Энн испугалась до того, хоть и временно, что перестала вести себя как вахлак. Болэн поднялся, зашарил в шкафах.