– Выходит, да, – согласился Подуха.

– Ладно, хватит лирики, – прервал воспоминания трубника Ломон. – Твой батя, судя по всему, был дельным мужиком, нам это тоже не помешает. Поэтому сейчас двинем дальше, но пока мы стоим возле реки, не мешает наполнить водой все имеющиеся емкости, по крайней мере личные фляги. Водомет у нас заряжен? – посмотрел он на Васюту.

– Ясен пень, – кивнул тот, – полнехонек. Но сейчас он нам вряд ли пригодится, ведь «розовый туман» с «мозгоедами» в Мончегорске… ну, в Мончетундровске, в смысле, остался.

– Это тебе «мозгоеды» сами сказали? – прищурился двуединый.

– Нет, но… – завертел головой Васюта. – Здесь-то им что делать, если людей нет?

– Мы понятия не имеем, связаны ли проявления Помутнения, или Зоны Севера, как мы решили его называть, с наличием или отсутствием людей. Как по мне – не связаны. Но в любом случае лучше быть готовыми к тому, что они есть повсюду. Целее будем. Веришь?

– Хочешь мира – готовься к войне, – закивал Подуха.

– Ого, – удивился Ломон, – афоризмами увлекаешься?

– А ты меня что, заставал когда за этим?! – возмутился покрасневший как рак трубник. – Сам небось увлекаешься, вот и…

– Тихо! – вскинул руку двуединый сталкер. – Никто ничего не чувствует?

Все трое замерли и насторожились. Первым подал голос Васюта:

– Вроде как давление повышается – уши закладывает, и голова начинает болеть. Или это только у меня?

– У меня тоже, – почему-то шепотом отозвался Подуха. – Голова так прям сильно… Это что? К перемене погоды?..

– Не думаю, – процедил Ломон, у которого тоже заложило уши и заболела голова, причем с каждым мгновением сильнее и сильнее.

Вскоре двуединому сталкеру сделалось так больно и плохо, что потемнело в глазах и стали подгибаться колени – того и гляди рухнет. А еще… Нет, это был не голос, поскольку никаких слов не звучало – ни в заложенных ушах, ни внутри разламывающейся головы, – но Ломон без всяких сомнений осознавал, что некто, а еще точнее, нечто обращается именно к нему. И суть этого обращения сводилась к тому, что если он принесет кого-то из своих спутников в жертву, то боль немедленно прекратится.

«Я что, убить кого-то должен?» – невольно вспыхнула уже его, Ломона, мысль. И ответ тут же последовал. Все так же без слов, но определенный и недвусмысленный: никого убивать не нужно, достаточно просто подумать, что жертвой будет вон тот человек. Проблема лишь в том, что здесь сейчас их четверо, а нужно, чтобы одну и ту же жертву выбрало большинство. Но есть в данной ситуации и удачное обстоятельство: один человек находится без сознания, поэтому трое других легко могут назначить жертвой именно его.

– Отдади-им ему Олю-ушку-у!!! – взвыл, сжимая руками голову, Васюта.

– Да! – также схватившись за голову, закачался от боли Подуха. – Ее не жалко! А то мы все умрем!

Уже изрядно помутившимся сознанием Ломон представил, как некая потусторонняя сила сжимает девушку невидимым кулаком, выдавливая из нее кровь и внутренности, превращая красивое тело в бесформенную грязную тряпку, и его вдруг охватила такая ярость, что даже слегка отпустила боль.

– В кабину!!! – взревел он. – Оба!!! Уезжаем отсюда! Иначе сдохнете от моих рук!

Подуха свалился вдруг, не выдержав, видимо, боли. Ломон будто сквозь воду с трудом добрел до него и, наклонившись, приподнял за подмышки, намереваясь затащить в пассажирский отсек вездехода.

– Ломо-он, ну дава-ай ее отдади-им!.. – вновь, уже явно из последних сил, начал жалобно выть Васюта, но двуединый, держась уже теперь только на злости, просипел:

– Не поедешь – убью. Веришь?

Непонятно, как сумел Васюта это сделать, но вездеход, пусть и судорожными рывками, он с места стронул, а потом, жутко виляя, дважды чуть не съехав в кювет, отвел от реки саженей[10] на сто, где боль отпустила Ломона столь внезапно, что ему показалось: голова стала воздушным шариком и вот-вот улетит.

Видимо, перестала она болеть и у Подухи, поскольку обхвативший ее до этого руками, сжавшийся в комок лежавший на полу трубник нерешительно вдруг отнял ладони, сел, прислонившись спиной к борту, и обвел пассажирский отсек недоуменным взглядом, определенно не помня, как Ломон его туда затащил.

Перестал вилять и вездеход – явно пришел в норму и его водитель Васюта. И даже лежавшая на полу связанная Олюшка раскрыла глаза:

– Развяжи!

Двуединый сталкер поднял ее с пола и усадил рядом с собой на лавку, но развязывать пока не стал, сказав при этом осице:

– Я сперва посмотрю, как ты будешь себя вести.

– Хорошо буду, – буркнула Олюшка.

– Что?.. – Ломон сделал вид, что не слышит ее из-за шума мотора и лязга гусениц.

– Я не стану тебя убивать, – громко и отчетливо сказала осица. – По крайней мере прямо сейчас. Обещаю.

– А его? – кивнул на Подуху двуединый.

– А его придушу. И пузану шею сверну, когда остановимся.

– Что так? – поинтересовался Ломон. Подуха же почему-то не возмутился, а напротив, виновато опустил глаза.

– Можно подумать, сам не знаешь. Они меня хотели принести в жертву. Я все слышала, очухалась как раз от боли, только виду не стала подавать. Так что пощады от меня пусть не ждут. А этот меня еще камнем, видать, по голове приложил, так что я ему должок верну – черепушку раскрою.

– Ты же собиралась его придушить.

– Одно другому не мешает.

– Я тебя не камнем, а прикладом, – подал наконец голос и Подуха. – Потому что ты в Ломона целилась. И я ведь легохонько – вон даже крови нет.

– А я тебя сейчас зубами достану, гаденыш! – свирепо оскалившись, рванулась с лавки осица. – И крови будет очень много!

– Тихо ты, тихо! – схватил ее за плечи Ломон. – Ну вот, а еще просишь, чтобы я тебя развязал…

– Ладно, не развязывай. Потому что я его точно тогда убью. И тебя заодно, если мешать будешь. Лучше скажи: куда мы едем?

– В Канталахти.

– Что?! – вскинулась Олюшка. – На кой еще хрен?! А ну, назад поворачивайте!

– На кой хрен едем – расскажу чуть позже. А вот назад не повернем точно, мы уже слишком далеко уехали. Тем более сама знаешь, что нас ожидает возле реки. Кстати, а ты случайно и вправду не знаешь, что это было?

– Сама раньше не сталкивалась, – неохотно проворчала осица. – Но очень похоже по рассказам тех, кто сталкивался, на «жертвенник». В эту оказию если один попадешь – ничего тебе не будет, даже не заметишь. Ну, может, чуть голова заболит. А вот когда несколько человек… Эта гадость не просто больно тебе делает, физическая боль лишь ее инструмент. Она насыщается твоими душевными муками, когда ты посылаешь на смерть того, кто с тобой рядом.

– Не все от этого сильно мучаются, – буркнул под нос Ломон, но Олюшка услышала.

– Да уж понятно, что не все, – сверкнула она кровожадным взглядом на Подуху. – Вот бы этих двоих в «жертвенник» запустить! Когда двое – это для той оказии самое наслаждение.

– Почему? – не понял двуединый.

– Потому что «жертвенник» очень любит поиздеваться над людьми особо извращенными способами, – вроде бы даже с интересом принялась объяснять начитанная, а потому грамотно и образно изъясняющаяся осица. – Может даже показаться, что эта оказия обладает разумом, но я думаю, что она просто хорошо изучила человеческое поведение, вот и пытается сделать так, чтобы повкуснее насытиться. Потому от одного человека ей проку нет, тому не из-за чего перед ней душевно мучиться. Когда людей несколько – тут как повезет, ведь и в самом деле не все из-за других морально страдают, лишь бы тебя самого не трогали, – тут она снова зыркнула на Подуху, и парень невольно поежился. – Но самое для «жертвенника» удовольствие, когда попадаются двое.

– Но ведь когда двое – нет большинства! – не выдержал Ломон. – «Жертвеннику» некого убивать, а значит, и мучиться будет некому.

– Вот тут-то главная хитрость и кроется. Когда двое – большинством можно только спастись. То есть каждый из этой везучей парочки должен отказаться принести другого в жертву. Но человеческая психика такова, что ты, пусть даже неосознанно, ждешь от второго в такой ситуации худшего. Понимаешь: не успею выбрать его в жертву я – он выберет меня. И всегда хотя бы один выбирает другого, а чаще – оба. Но вот этот момент, когда ты считаешь второго своим врагом, хотя на самом деле, может, это твой лучший друг; это чувство животного ужаса, ожидания подлости от ближнего своего, стремление успеть предать другого, пока он не предал тебя, настолько сладостен для «жертвенника», что он буквально досуха выпивает эмоции струсившего человека, после чего, даже если тот не умирает от депрессивного шока сразу, все равно уже не способен жить в Помутнении.