Социальные сдвиги толкали господствующий класс древней Руси к христианству. Старая языческая религия не соответствовала новым феодальным формам общественной жизни, новым зарождавшимся социальным отношениям.
Христианство в Северской земле распространилось среди господствующих группировок едва ли намного позднее, чем в Киеве. Об этом свидетельствуют хотя бы те факты, которые разбросаны в «Житиях». В Любече еще в конце X в. живет Антоний, в будущем видное лицо христианской церкви. В Курске к началу XI в. христианство пустило уже настолько глубокие корни среди городской знати, что появилась страсть к паломничеству, о чем свидетельствует «Житие Феодосия Печерского», а это в свою очередь предполагает сравнительно длительный период бытования христианства. Отдельные указания, разбросанные в различных источниках, дают возможность сделать определенные выводы о начале распространения христианства в Северской земле. Безусловно, с момента официального принятия христианства процесс христианизации в Северской земле протекает гораздо интенсивней: Владимир, по летописи, «ставит церкви и попы» «и люди на крещенье приводити по всем градам».
Города Северской земли не могли остаться вне поля его деятельности.
Укрепление новой религии среди господствующих группировок и постепенное, часто насильственное внедрение её в гущу низов населения создавали для церкви, поддерживаемой силой оружия феодалов, все более многочисленную паству. Как следствие данного процесса мы видим учреждение в 992 г. в Чернигове специальной епархии. Епископом в Чернигове в середине XI в. был Неофит.[532]
Ко временам Владимира относится «освоение» киевским князем Северской земли, пытавшейся еще сохранить свою самостоятельность.
О том, что в Северской земле было с точки зрения киевского князя «неспокойно», и не только в силу частых нападений печенегов на окраинные поселения древней Руси, свидетельствует деятельность Владимира, связанная с постройкой порубежной укрепленной линии.
«И рече Володимер: „се не добро, еже мало городов около Киева“. И нача ставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле и по Стугне, и поча нарубати муже лучьшие от Словень, и от Кривичь, и от Чюди, и от Вятичь, и от сих насели грады; бе бо рать от Печенег, и бе воюяся с ними и одоляя им».[533]
Все исследователи, обращая в свое время внимание на приведенное место из летописи, толковали его как свидетельство об укреплении Владимиром порубежья с целью борьбы только с одними кочевниками. Д. Багалей и П. Голубовский в своих монографиях также рассматривают градостроительную деятельность Владимира как средство обезопасить окраины древней Руси и, в частности, в первую очередь Киев и Переяславль, от нападения печенегов.[534] Правда, Голубовский видит в деятельности Владимира одновременно и попытку Киева укрепить свое господство в земле северян. С нашей точки зрения, указанный момент играл весьма существенную роль, толкая Владимира на создание сети укрепленных городков. В этом отношении совершенно прав Н. Сенаторский, указывающий, что мероприятия Владимира были обусловлены стремлением прочнее обосноваться в Северской земле.[535] Отнюдь не стремясь отбросить и другие побудительные мотивы, в частности — попытку укрепить порубежье от степняков, мы все же считаем необходимым отметить и эту сторону. В частности, не случайно и то, что городки по Десне, Остру, Трубежу, Суле и Стугне были заселены не местными северянскими воинами-дружинниками, а пришлым населением, «лучшими мужами» северных племен древней Руси: словенами с далекого Ильменя, кривичами, чудью и обитателями дремучих вятичских лесов. Поселения пленных на окраинах имеют место в истории древней Руси (например, поселение пленных ляхов Ярославом на Роси в 1031 г.), но такое массовое заселение городков иноплеменным по отношению к основному населению территории составом свидетельствует о том, что, очевидно, дело охраны земли Северской с точки зрения киевского князя гораздо целесообразнее было поручить переселенным «лучшим мужам», в которых, кстати сказать, нельзя усматривать пленных, чем местной дружинной прослойке. Подобное предположение подтверждается и событиями 1015 г., происшедшими в Северской земле. Речь идет о походе Бориса, посланного заболевшим Владимиром по одному варианту для отражения напавших печенегов, по другому — для усмирения восставших городов Левобережья. «Повесть временных лет» дает именно первый вариант: «Печенегом идуще на Русь, посла противу им Бориса»… тогда как в изданных Срезневским «Сказаниях о Борисе и Глебе» имеет место второй: «Таче блаженный Борис оумирив грады вся, възвратися вспять». «Повесть» далее сообщает, что Борис возвратился назад, не найдя нигде печенегов. Это сообщение, конечно, не исключает и действительно имевшего место факта. Возможно, что печенеги, прослышав о походе Бориса, ставившего себе целью «умиротворенье» северских городов, ушли в степи. Второй вариант похода Бориса, памятуя изложенное выше, заставляет сделать предположение о продолжавшемся сопротивлении Киеву со стороны отдельных социальных группировок Левобережья. Трудно сказать, какой характер носило брожение городов «оноя страны» Днепра. Было ли это восстание городских низов против развивавшейся феодально-ростовщической верхушки, было ли это сопротивление отдельных представителей местной знати некоторых городов власти киевского князя, — прямого ответа на поставленный вопрос мы нигде не найдем. Возможно, что толчком к восстанию действительно послужил набег печенегов, который рассматривался туземной верхушкой как доказательство неспособности киевского князя, отнявшего у нее инициативу в деле организации укрепления порубежья ее земли, обезопасить Северскую окраину от посягательств кочевников. Восстанию могла способствовать и деятельность княжеских даньщиков, и прочих «мужей» киевского князя, собиравших большие дани и вмешивавшихся в деятельность северянской знати. Этот вопрос остается открытым, но важно то, что в это время, под конец княжения Владимира, Северская земля окончательно подчиняется Киеву и северянская феодализирующая племенная знать покоряется киевскому князю и сливается с его дружиной. Не случайно последние богатые и огромные Черниговские курганы с кострищами типа «Черной могилы» датируются второй половиной X в., а в них, как было уже указано, археологи совершенно справедливо усматривают погребения северянской племенной знати, быть может, туземных князей. Строительство Владимиром городков-острогов, заселение их гарнизонами «лучших мужей» вятичских, кривичских, словенских и чудских, подвластных киевскому князю, «умиротворение» северских городов Борисом — все это отдает Северскую землю в руки киевского князя, а северянскую знать окончательно превращает в его вассалов.
Со смертью Владимира разгорается межкняжеская борьба за Киев, завершающаяся победой Ярослава, а через некоторое время на страницах летописи в качестве активной политической силы выступает тмутараканская дружина Мстислава. Тмутаракань впервые упоминается в летописи под 988 г.[536]
Прежде всего несколько слов о местоположении Тмутаракани и подлинности пресловутого камня князя Глеба. Вопрос о Тмутаракани до открытия камня оставался одним из наиболее туманных вопросов истории древней Руси. Свидетельством о том является хотя бы точка зрения Татищева, писавшего до того, как камень князя Глеба стал предметом всеобщего обсуждения: Тмутаракань не приурочивалась им вообще к окраинным владениям древней Руси.
Камень был найден в 1792 г. черноморскими казаками отряда полковника Белого при постройке казарм.[537] Автором первой заметки, посвященной Тмутараканскому камню, был А. И. Мусин-Пушкин, приурочивший Тмутаракань к району находки камня князя Глеба.[538] Вскоре началось оживленное обсуждение вопроса, и специалисты раскололись на три лагеря: 1) отвергавших подлинность надписи, 2) признавших таковую и 3) колеблющихся. Добровский, Паллас,[539] Шлецер[540] представляли первый лагерь, второй одно время получил защитника и ярого сторонника в лице Оленина.[541] Выступивший вслед за Олениным Свиньин подверг резкой критике точку зрения защитников подлинности Тмутараканского камня, обосновав ее тем, что 1) надпись сама по себе подложна, 2) существование древнерусского княжества в столь отдаленном от основных центров Поднепровья месте, отрезанном степями, немыслимо и 3) открытие камня обусловлено, по его мнению, политическими задачами, — что является наиболее интересным в его положениях. Памятуя исконную борьбу сперва Московской Руси и затем Российской Империи с турками, особенно разгоревшуюся в период царствования Екатерины II, Свиньин доказывает, что находка камня — мистификация, имевшая целью доказать всю основательность претензий России на Тамань как на свое старинное владение, правда, давно утерянное. Поэтому он считал возможным два пути истории открытия камня: 1) камень найден где-либо, привезен на Тамань и там вторично «открыт» или же 2) надпись была изготовлена на месте и также «открыта».[542] Нельзя отказать автору в интересной мысли — попытке видеть в самом факте археологической находки известные политические мотивы. Точка зрения Свиньина отразилась на работе Арцыбашева, приурочившего Тмутаракань к местности между устьем Днепра и Перекопом.[543] Выступивший вслед за ним в печати Кеппен доказал, что во времена открытия камня не было и не могло быть такого палеографа, который смог бы вырезать надпись.[544] Вскоре в «Отечественных записках» появляется статья Р. Спасского, заключающая нападки на сторонников подлинности камня князя Глеба,[545] но Бутков, по выражению А. А. Спицина, «навсегда обезвредил камень от возведенных на него Спасским обвинений».[546] Позднейшие исследователи почти полностью признают в своих работах подлинность камня. Так, например, А. А. Спицин, вслед за Соболевским, находит определенное значение и в «бессмысленной», по мнению противников Тмутараканского камня, надписи князя Глеба, характеризуя тип надписи как русский, эллинизированный, напоминающий греческие надписи юга России. Мера же на сажень, в то время не распространенная на Руси, — обычное явление у греков и народов Кавказа, т. е. того самого этнического начала, без которого невозможно понять появление и развитие Тмутаракани и Корчева. За признание подлинности Тмутараканского камня высказались Н. И. Веселовский[547] и Бертье-Делагард.[548] Последними представителями скептиков явились В. Д. Смирнов,[549] выдвинувший тезис о «фантастичности» Тмутаракани и получивший соответствующую отповедь в статье Н. И. Репникова,[550] и В. Новицкий,[551] вслед за Арцыбашевым, в угоду националистической концепции всей своей работы, приурочивший Тмутаракань к косе Джерилгач, близ устья Днепра. Последние две работы, памятуя все, что сделано было ранее другими исследователями, только доказывают недостаточную осведомленность авторов о всем том, что стало достоянием исторической науки за последние годы. Основное положение, выдвинутое Новицким, говорит о том, что Тмутаракань не может быть на Тамани, так как в «Патерике Печерском» говорится об острове Тмутараканьем, а Тамань — полуостров. Но Тамань в свое время, по мнению геологов и историков, действительно была островом или даже группой островков.[552] Богородицкий монастырь, основанный Никоном, иноком Киево-Печерского монастыря, мог действительно стоять на острове и в то же самое время — на Тамани. Ныне Тмутаракань перестает быть наиболее темным участком истории древней Руси. Свидетельства летописи, отдельных памятников: «Патерика», «Слова о полку Игореве», Даниила Паломника, указания восточных и даже западноевропейских источников, легенды, сказания и, наконец, археологический материал дают возможность нарисовать общую картину истории Тмутаракани. Для нас, вполне понятно, интерес представляет именно тот период, когда на Тамани было одно из древнерусских княжеств. Ни в более древний период, ни во времена татар сколько-нибудь серьезные экскурсы не стоит делать. И сейчас еще среди историков существует мнение о невозможности заниматься историей Тмутаракани из-за отсутствия вещественных памятников и источников.
