Второй помощник неловко стоял, ожидая, чтобы Стармех тоже поднялся.

Ничего не поделаешь, Стармеху пришлось подняться, и проделал он это с чрезвычайной неохотой. Командир следил за каждым его движением, как околдованный свидетель некоего уникального происшествия.

Представление закончилось, и мы вернулись к нашей скуке. У старшего помощника появилась идея получше. Он открыл свой рундук и вытащил пишущую машинку. Командир схватился руками за стол кают-компании, уже почти готовый убить его.

Старший помощник печатал двумя одеревеневшими пальцами, как сержант за столом в полицейском участке.

«Звук, как у билетного компостера», — произнес Стармех.

К моему удивлению, у Командира проявился неожиданный приступ оптимизма. «Что-то вскоре произойдет, помяните мои слова. Всемогущий не может оставить нас — мы ему очень много задолжали. Или Вы не верите во Всемогущего, Стармех?»

«Разумеется, Командир», — ответил Стармех, энергично кивая. «Разумеется, я верю, что на небесах есть Великий Подводник».

«Ты греховная душа, Стармех», — проворчал Командир, но Стармех остался нераскаявшимся. Он радостно изложил, как однажды ему нанесла визит Матерь Божья. «Она материализовалась как раз над страховочным леером, вся бледно-розовая с оттенком сиреневого. В то же время прозрачная — вот это было зрелище! Она указала на небо и надула свои щеки».

«Быть может она хотела присоединиться к Военно-Воздушным силам», — предположил Командир. «Геринг мог бы воспользоваться еще одним мешком с газом».

«Нет», — сухо ответил Стармех, «это было совсем другое. Мы как раз всплыли, а я забыл продуть балласты выхлопными газами от дизеля».

Командир пожал плечами, чтобы сохранить спокойствие. «Вы бы лучше проинформировали об этом случае Ватикан. Подождите всего лишь двадцать пять лет, и Вы будете возведены в сан святого».

Мы все согласились, что из Стармеха выйдет очень милый святой. «Благородный и благочестивый», — сказал Командир, «и даже более похож на святого кисти Эль Греко, чем оригинал — неоценимый вклад в дело католической церкви».

Крихбаум наводил порядок в своем рундуке, когда я проходил через кают-компанию старшин. Я оперся на стол и стал листать руководство по морской практике. Мичман вытащил несколько фотографий и предложил мне их посмотреть. Несколько чрезвычайно недодержанных снимков детей — три маленьких закутанных фигурки верхом на санках в порядке убывания привлекательности. Застенчивая улыбка показалась на лице Крихбаума. Его глаза были прикованы к моим губам.

«Крепкие ребятишки».

«Да, три мальчика».

Казалось, ему вдруг пришло в голову, что нежные эмоции были неуместны в стальной пещере, в которой повсюду капала влага от конденсации. Почти виновато он забрал фотографии обратно.

ПЯТНИЦА, 28-й ДЕНЬ В МОРЕ. Море стало как желтовато-серый бульон. Горизонт постепенно растворился. В течение часа языки тумана стали облизывать корпус лодки.

«Видимость ноль!» сообщил вниз мичман. Командир приказал нам погрузиться и оставаться на глубине.

Мы с комфортом устроились в центральном посту лодки, находившейся на глубине в 50 метров. Ноги подняты вверх, ботинки упираются в хранилище для карт. Командир посасывал свою трубку, задумчиво причмокивая. По редким кивкам головы было видно, что он погрузился в воспоминания.

Я перелистал корабельный журнал и перечитал записи, относившиеся к стоянке в базе. В соответствии с записями, лодка была в базе около месяца, примерно столько же, сколько мы сейчас были в море.

«Мечтаете о la belle France[17]?» — неожиданно спросил Командир. Очень хорошо, я тоже мог бы воспользоваться этим избитым выражением для того, чтобы вызвать в памяти видения, более прелестные, чем лабиринт труб в центральном посту подлодки. Например, лес мачт, видимых через серые сети с прикрепленными по краям зелеными стеклянными поплавками. Окрашенные голубой краской лодки ловцов тунца, которые больше не выходили в море, потому что топливо стало невозможно достать, а промысел стал слишком рискованным. Рыбацкая деревня через залив, вечером. Открытые огни, старые женщины в огромных юбках, сидящие при свете огня за штопкой сетей. Закат солнца над противнями для выпаривания соли: небо цвета фиолетового серебра, красный диск солнца невысоко над горизонтом, почти потерявшее свое сияние, воздух, уже прохладный и сырой. Здесь и там в серо-зеленых сумерках сияли кучи ослепительно белой соли. На расстоянии — каменные ветряные мельницы настолько совершенно круглые, будто бы их выточили на токарном станке. Приземистые белые деревни с черными глазницами-окнами, каждый домик как домино. Крестьянин, все еще на работе в своем поле с мотыгой, наклоняется, наполовину выпрямляется и снова наклоняется: картина кисти Милле. Грохот колес телеги совсем рядом, затем голос из-за кустов дрока: мужчина разговаривает со своей лошадью. Бесчисленные пауки сплели свои сети поперек дороги. Бровь лошади украшена вуалью серой паутины. Грязь с колеями от колес тверда как камень. Коровы тоже оставили на ней отпечатки своих копыт: множество маленьких кратеров. Сверчки наполняют воздух своим щебетом.

Бестелесный голос слышится с боевой рубки: «Сообщите Командиру — начался рассвет».

«Прошу добро на мостик?» Слова с хрипом выходят из моей глотки.

Сморщенное лицо второго помощника повернулось ко мне для приветствия. Он выглядел еще более крохотным, чем обычно, ростом достаточным лишь для того, чтобы выглядывать через верх ограждения боевой рубки.

«Ветер усиливается», — произнес он радостно. «На третьей вахте будет потеха». Как будто бы для подтверждения сказанного с кормы поднялась волна и захлестнула мостик. Вода с шумом ушла через шпигаты.

Ближе к полудню волнение моря усилилось. Нас захлестывали брызги. Было бессмысленно протирать бинокли, которые намокали каждые две минуты. Замша для протирки линз вбирала в себя соленую влагу и оставляла на линзах жирные разводы. Наилучшим способом держать линзы чистыми, по крайней мере до следующего захлестывания водой, было облизывать их.

СУББОТА, 29-й ДЕНЬ В МОРЕ. Я стоял предполуденную вахту с Крихбаумом. Серые завесы облаков окружали нас. Я дрожал в холодном сыром воздухе. Жестокие порывы ветра приникали сквозь мой свитер и холод пронизывал меня до костей. Море разыгралось. С верхушек волн срывались соленые брызги. Ветер прижимал туго натянутый штормовой леер, делал передышку и снова налетал, как скрипач, пробующий новую скрипку.

Серая облачность была немного слабее на востоке, чем на западе. Я мог даже разглядеть бледное пятно с пересекающими его прожилками. На некоторое время пятно стало больше, прожилки более прозрачными. Это выглядело так, будто бы кусок ткани был натянут на лампу. Все небо цельной массой двигалось на восток.

Я заметил, что бинокль мичмана порой блуждал по моему сектору. Он явно не до конца доверял мне и был настороже.

Я просматривал носовой сектор по правому борту сантиметр за сантиметром. Дойдя до крайней правой точки своего сектора, я опускал бинокль и позволял своим уставшим глазам пройтись по небу. Затем я делал общий обзор всего сектора, поднимал бинокль, и очень медленно, тщательно снова осматривал весь горизонт.

Через час напряжение глаз вызвало тупую боль внутри моего черепа, как раз над уровнем бровей. Что же до моих глаз, они чувствовали себя так, будто бы они вытекали из своих глазниц в окуляры бинокля. Слезы раз за разом делали мое зрение неясным. Я утирал их обратной стороной своей перчатки с крагами.

«Всем быть внимательным!» — воскликнул Крихбаум. Он повернулся ко мне. «У них почти не бывает дыма», — произнес он, имея в виду вражеские эсминцы. «И кроме того, у них на мачтах обычно впередсмотрящие. Ходят слухи, что их кормят одной морковкой».