«Они озабочены судьбой лошадей в шахтах. На нас всем наплевать».

Носовой отсек был форумом свободного красноречия. Здесь не было мучительного подавления эмоций того типа, какое царило в кают-компании. Главными ораторами всегда были одни и те же: Арио, Турбо, Данлоп и Манчжур. Их менее красноречивые собратья следили за их быстрой перепалкой. Оставив перепалку и хвастовство на долю других, они сидели в своих койках, как ночные животные.

«Однажды шлюха помочилась мне на спину», — донесся голос из одного из гамаков. «Это было нечто особенное, должен вам сказать».

«Бьюсь об заклад, ты с той поры не мылся…»

«Особенное ощущение?» — издевательски произнес Арио. «Это детский лепет. На моей последней лодке был тип, который рассказывал, что ничто не может превзойти ощущений от пробки с гвоздиком и скрипичной струны на конце. Все, что нужно сделать — это зажать пробку своей задницей, а на струне чтобы кто-нибудь наигрывал мелодию».

«Немного сложновато, не кажется?»

«Может быть», — настаивал Арио, «но это доведет тебя до такого состояния…»

Обрывки разговоров в отсеке долетали до моих ушей откуда-то еще. «Она все еще не знает, от кого забеременела».

«Почему же не знает?»

«Почему? Боже милостивый, как ты можешь быть таким тупым? Прижми свою задницу к циркулярной пиле и потом скажи нам, какой зубец резанул тебя первым!»

Неистовый хохот.

В первый раз я увидел на мостике старшину машинного отделения Йоханна. В дневном свете он выглядел вдвойне изможденным, чем при искусственном освещении в машинном отделении. Хотя он только что появился на палубе, он уже дрожал, как больной.

«Холодновато для тебя, Йоханн?» — спросил я. Вместо ответа он мрачно уставился поверх лееров мостика. Было ясно, что вид моря тревожит его. Я никогда раньше не видел его таким раздражительным. Когда его взгляд останавливался на трубах и манометрах, в его взгляде было тихое удовлетворение. Сияющие серебристые плиты настила в машинном отделении были истинной средой его обитания, аромат масла был бальзамом для его легких, но это — этот спектакль Природы в её первозданном виде — тьфу! Его чувство антипатии говорило о том, что хотя морские пейзажи и могут быть подходящими для примитивных форм жизни, таких как матросы, но они ничего не значили для специалистов, досконально знающих весьма сложную технику.

Изрядно раздраженный, он поежился от холода и неудовольствия и исчез внизу.

Второй помощник хихикнул. «Он пошел рассказывать своим машинам о буйном море. Пещерные люди весьма забавны. Они задыхаются от свежего воздуха, от дневного света у них краснеют глаза, а морская вода для них — это эквивалент соляной кислоты».

«Это не относится к Стармеху», — сказал я.

Второй помощник редко лез за словом в карман. «О, он — да он просто извращенец».

В моем репертуаре посещения мостика были чистым упоением. Полностью пользуясь преимуществами правила, разрешавшего присутствие на мостике двоих людей, не считая наблюдателей, я дышал свежим воздухом так часто, как мог. Чувство свободы находило на меня сразу, как только я высовывал голову из верхнего люка. Прощай, механический курятник с его стальными стенами, испарениями, вонью и влажностью, вверх, вверх — на свет и свежий воздух.

Сначала осмотреть небо — какие приметы погоды, затем быстро оглядеть горизонт. Глубоко дыша с откинутой головой, я мог смотреть глубоко в бесконечность через разрывы в облаках. Небо было безбрежным калейдоскопом, которое с каждым прошедшим часом вырисовывало новые образы.

Например, сейчас небо над головой было ярко-голубым. Каждый просвет в быстро перемещавшемся одеяле облаков был заполнен ультрамарином. Разрывы в облаках появлялись ближе к горизонту. Там синий цвет был более бледным, как будто бы цвет был разбавлен отбеливателем. Впереди нас небольшое пятно красного цвета все еще висело над горизонтом, в его центре плавало единственное фиолетовое облако.

Вскоре по корме произошло нечто удивительное. На полпути к зениту влажное и расширяющееся пятно стального цвета смешалось с потоком охры, которое поднималось из-за горизонта. Границы сначала приобрели грязный зеленоватый отсвет, но он был постепенно затоплен бледным светящимся веронским синим, в котором оставался лишь след зеленого цвета.

Точно в полдень небо было затоплено холодным серебристым серым цветом. Замки облаков исчезли. Только горстка шелковых перистых облаков осталась, покрывая завесой солнце и закручивая его свет в игристые пряди серебра. Мягкая пастораль приобрела очертания, составленная из бледных и нежных тонов, подобных тем, что можно видеть внутри раковины устрицы.

После полудня справа по борту произошла еще одна трансформация. За темно-синими облаками сияли желтые и оранжевые полосы. Их цвет был богатым и насыщенным, почти маслянистым. Сумеречные облака отходили от них, как столбы дыма при пожаре в кустарнике. Это было поистине африканское небо. Мой мысленный взор добавил горы с плоскими вершинами, деревья акаций, и антилоп гну.

Далеко по левому борту кроме гряды облаков, напоминавших немытую овечью шерсть, по небу раскинулась радуга. Вторая, более бледная, радуга изогнулась дугой над ней. В центре полукруга парил темный шар, напоминавший разрыв снаряда.

Позже к вечеру небесная сцена полностью изменилась. Метаморфоза не была достигнута простым опусканием занавеса и зажиганием отдельных огней. Вместо этого образовался грандиозный кортеж облаков, и он быстро заполонил все небо. Затем, как если бы совместная игра очертаний была недостаточно выразительной, солнце прорвалось через облака и преобразило их косыми копьями пламени.

Я вернулся на мостик после ужина. День утомленно растворялся, превращаясь в ночь. Единственным следом его света были случайные мазки малинового цвета на облаках, которые плавали в небе на западе как костяшки счетов. Вскоре только одно облачко все еще продолжало отражать умирающее сияние. Зарево заходящего солнца на некоторое время задержалось над горизонтом, затем побледнело и тоже исчезло. День кончился. Ночь уже охватила восточную часть неба, покрывая воду фиолетовыми тенями. Звуки моря стали громче. Волны шелестели у нашего корпуса, как вздохи спящего гиганта.

При смене вахт в машинном отделении в полночь я регулярно просыпался. Обе вахты, старая и новая, должны были пройти через старшинскую. На некоторое время обе двери в переборках оставались открытыми. Приглушенный ритмичный шум машин поднимался до рева, и моя прикроватная занавеска начинала хлопать, поскольку всасываемый дизелями воздух создавал сильную тягу. Член сменившейся вахты протискивался мимо стола, который не был сложен, и полностью сдвигал мою занавеску в сторону. Проходило довольно много времени, прежде чем снова воцарялось спокойствие.

Я цеплялся за сон, закрыв глаза и пытаясь игнорировать голоса вокруг меня. Потом кто-то зажег свет возле моей койки и я оставил всякие надежды. Сменившиеся с вахты старшины снимали свои замасленные куртки и штаны, делали несколько глотков из бутылок с яблочным соком и забирались в свои койки, переговариваясь приглушенными голосами.

Дверь переборки с лязгом отворилась. Это был Вихманн. Он захлопнул дверь и включил все светильники. Хотя я и знал по предыдущему опыту, что произойдет, извращенное любопытство принудило меня наблюдать все еще раз.

Вихманн расположился перед зеркалом на переборке и украдкой смотрел на свое отражение. Прежде чем зачесать волосы вперед на лицо, он несколько раз провел ногтем по зубьям расчески, три или четыре раза в каждом направлении. Для наведения пробора в волосах потребовалось несколько попыток. Когда он немного откинулся назад, я мог видеть, что его лицо светится чем-то вроде религиозного экстаза. Он изучил свое отражение, наклоняя голову и так, и сяк. Затем он подошел с своему рундуку и порылся в нем, вернувшись затем к зеркалу с банкой бриллиантина. Тщательно он намазал им зубья расчески и провел по волосам, снова и снова, пока он не достиг конечного лоска, достаточного для отражения каждой лампочки.