Неизменное молчание. Ничего — как бы тщательно я ни прислушивался. Никакого шума вспомогательных механизмов, все та же мертвенная тишина. Регенеративный патрон лежал на моем животе, как каменная грелка с горячей водой.

Время от времени кто-то с замасленными руками проходил через кают-компанию. Были ли в корме все еще нерешенные проблемы? Улучшилось ли наше положение, пока я спал? Не появилась ли новая надежда? Нет смысла спрашивать — все были очень таинственны.

В таком случае, откуда же я знаю, что компасы — гирокомпас, магнитный, все — снова в работе? Узнал ли я это во время своего сна? Горизонтальные рули были заклинены и их перемещение ограничено, но это знали все еще до того, как я отключился.

А как там насчет протечек? У Стармеха есть план, но верит ли он все еще в него? Мне это пошло на пользу — потерять связь с происходящим. Я даже не знаю, сколько времени я проспал.

В какой-то момент кто-то что-то сказал. «Мы должны поднять ее, как только станет темнеть». Естественно, голос Старика. Он все еще отзывается во мне: «…должны поднять ее… станет темно…»

Сколько часов до наступления темноты? Наступление ночи — это должно быть хорошо. Какая жалость, что мои часы потеряны.

Глядя вокруг, я обнаружил, что наша собачка, плетеная из пальмового волокна, больше не свисает с подволока. Я не смог найти ее под столом, поэтому соскользнул с койки и встал на четвереньки. Полумрак был населен морскими ботинками и жестянками с пищей. Черт, битое стекло! Я наткнулся на подушку Стармеха. Еще я нашел полотенца и перчатки, но не нашел наш амулет, собачку, плетеную из пальмы. Сколь ни ничтожна она была — это был наш талисман и ему нельзя было позволить исчезнуть. Чертов беспорядок!

Когда я снова уселся, мои глаза упали на второго помощника. Собачка была прикреплена к его левой руке. Он крепко спал, обнимая ее, как куклу.

И снова кают-компанию осторожно пересек кто-то с гаечным ключом в замасленных руках. Мне стало стыдно за свое бездействие. Единственным утешением для меня было то, что вахтенные офицеры и матросы были столь же бездеятельны — и то, что нам было приказано включиться в регенеративные патроны и сидеть тихо. В действительности нам досталось наихудшее: сидеть развалившись, бездельничать, валяться, пялить глаза, страдая от галлюцинаций. Я жаждал хоть что-то делать.

Мой загубник булькал как соломинка в стакане с соком. Слишком много слюны во рту. Сначала десны сухие как подошва ботинок, а вот теперь перепроизводство. Мои слюнные железы не были приспособлены к такому образу жизни.

Только две из трех подводных лодок возвращалось из своего первого боевого похода — такова была нынешняя статистика. U-A относилась к элите. Она нанесла достаточно урона в свое время. Теперь был черед противника.

Я уговаривал самого себя, как упрямого ребенка. Лежи смирно — иначе дело кончится слезами!

Лечь, забраться в свою койку? Как мог я так поступить, когда Командир наверняка все еще на своем посту, а механики работают до изнеможения?

«Нам всем предначертано когда-то уйти…» Слова мелькнули в моей голове два или три раза, произнесенные с легким саксонским акцентом. Я мысленно увидел крупным планом мрачного водителя катафалка, проникновенно кивающего и глядящего вперед поверх рулевого колеса. Мы были на пути в деревню в Мекленбурге, чтобы забрать Свóбоду, утонувшего в местном озере; Свóбода, двадцатилетний студент моего класса в колледже. Даже при сильной летней жаре мекленбургские фермеры обычно кормили нас каждый день жирной соленой свининой и картошкой. Вместо горчицы прилагались мухи. Однажды вечером Свóбода исчез. Я нашел его на следующее утро среди ярко-зеленых растений в пруду, в месте, где глубина была меньше двух метров. Он мог бы дышать, встав на цыпочки.

Свóбода как будто позировал для погребения. Он был очень бледный. Я крикнул три раза как можно громче, когда заметил его рыжие волосы посреди той живой зелени.

Причиной смерти было установлено утопление, хотя никто не понимал, почему Свóбода утонул. Он был неплохим пловцом.

В нашем случае причина смерти будет однозначна: кислородное голодание. Обитатели некоторых коек уже выглядели так, будто они отошли в мир иной во сне, мирно и безмятежно, с трубками во рту. Этим лежащим навзничь телам нужно было только сложить руки, чтоб завершить образ.

Не слишком ли затягивается этот суд божий? Мастерство твое взвешено на весах, и найдено мастерство недостаточным, говорит Господь. Будут стенания, скрежет зубовный, говорит Господь.

И вот оно снова — страх, нахлынувший в мое горло откуда-то между лопаток, поднявший ребра грудной клетки и распространившийся на все мое тело. Я даже мог чувствовать его покалывание в своем пенисе. У повешенных часто возникает эрекция, я знал это — или все-таки этому есть какая-то более физиологическая причина?

Командир «Бисмарка»[54] все еще думал о своем фюрере, когда наступила решающая сражение. Он воплотил свои сантименты в сигнал: «… в последний бой … бессмертная преданность …» или какие-то другие слова равно поучительного склада. Человек во вкусе нашего Номера Первого.

U-A была плохо оборудована для подобной патетики. На такой глубине мы могли составить экзальтированную радиограмму, но не могли ее отослать. Фюреру придется обойтись без последнего сообщения от U-A. Воздуха здесь внизу не хватит даже для лебединой песни, если мы надумаем исполнить Deutschland über alles.[55]

Бедняга старина Мартельс! Большая ошибка — записаться на «Бисмарк» — и в то же время повод посмеяться. Мартельсу нужен был еще только значок боевого корабля для завершения коллекции, и именно поэтому он настоял на переводе. Теперь его юная вдова может радоваться, глядя на доставшуюся ей по наследству коллекцию побрякушек.

Что они чувствовали после того, как торпеда повредила их рулевое устройство и они стали описывать циркуляцию? К тому времени, когда спасательным судам «Кастор» и «Поллукс» было приказано выйти из Бреста, всё на борту «Бисмарка» было превращено в металлолом и пушечное мясо.

Dulce et decorum est pro patria…[56]

Битва при Лангемарке! Как они пичкали нас этим чертовым фиаско в колледже! Я вспомнил, как выучил отрывок к годовщине битвы при Лангемарке и прочел его наизусть на торжественном собрании. Как там это было написано? Постарался вспомнить, пару раз моргнул и вспомнил слово в слово:

Затем произошло несравненное: в ночной атаке — одной из бесчисленного множества — в конце октября 1914 года, среди уже спадавшего града вражеского огня и при свете дикого мерцания дымов битвы, кристаллизовавшихся в красные агатовые огни, массы молодых людей, решившихся биться до последнего, и ведомые как бы единым духом, неожиданно возникли из складок местности или просто поднялись с земли и с песней на устах — а за ними последовали и другие, которых они увлекли за собой — пошли навстречу своей смерти.

Как-нибудь надо будет процитировать этот отрывок для старшего помощника — ему должна понравиться заключенная в нем сентиментальность.

Неудивительно, что им удалось вбить столько этого в нас — дерьмо липнет.

Мрачные видения ушли. Я убежал от них к Симоне. Я беззвучно произнес ее имя — один раз, другой, снова и снова, но чары пропали. Ее образ был как блеклый снимок. Я уставился в переборку перед собой.

На месте Симоны там появилась Шарлотта. Шарлотта с грудями-тыквами, которые раскачивались как колокола, когда она поднималась на руках и коленях.

Другие женские образы пробились на поверхность. Инге из женского вспомогательного персонала. Комната в берлинском отеле, в которой размещался офис командования железнодорожных перевозок — больше похожий на гостиную, чем на спальню. Света нет, потому что отсутствуют шторы затемнения. Я ощупью нашел Инге. Она направила меня в себя, раздвинув бедра.