Прибыв в мае в свой Азенкур, лейтенант Оливье обнаружил там скопление палаток цвета хаки, приютивших его мнимое войско, а также бары, кухни и кладовые. Его собственную штаб-квартиру оборудовали в непосредственной близости от конюшен, в фургоне на вершине холма, откуда он мог обозревать все свои владения. Никогда еще в его распоряжении не было такого количества людей. В качестве генерала он чувствовал себя неуверенно и, подобно Монтгомери в пустыне, собрал своих солдат и объяснил, чего хочет достичь в грандиозной батальной сцене. Этот спич он заключил драматической нотой: “Я могу попросить кого-нибудь сделать рискованные вещи, но никогда не потребую ничего такого, чего сначала не сделал бы сам”. Некоторые статисты ухватились за это обещание, и вскоре продюсер-режиссер-герой, повредив ногу, уже ковылял на костылях, а затем, лично продемонстрировав прыжок на врага с дерева, стал похож на китайского мандарина из-за пращевидных повязок на вывихнутых руках.
Десять дней ушло на подготовку неискушенных новобранцев: фермеров и их лошадей учили скакать галопом, атаковать и ехать в эшелоне; военнослужащие упражнялись в стрельбе из лука и искусстве одновременно выпускать в цель бумажные стрелы с войлочными наконечниками. Затем пришлось соорудить одноколейную дорогу длиной в полмили, чтобы снимать атаку французской кавалерии с установленной на вагонетке камеры; еще несколько дней доставали знамена и снаряжение. Поскольку настоящих доспехов было очень мало, пришлось проявить изобретательность — прибегнуть к “кольчугам”, связанным крючком слепыми ирландскими студентами и политым затем золотой и серебряной краской. Так как Оливье соглашался на дублера лишь а эпизодах, настоятельно требовавших его присутствия у камеры, он тоже брал уроки верховой езды. На поле не было более отчаянного и вездесущего человека: восседая на своем сером ирландском мерине, Оливье представал то королем, несущимся вскачь в парике и сверкающих тяжеловесных латах, то режиссером-кавалеристом, отдающим громовые приказания через привязанный на шее мегафон. По иронии судьбы, в начале съемок этот активнейший из режиссеров получил наиболее тяжкое увечье отнюдь не в тот момент, когда мчался верхом или принимал участие в схватке. Он смотрел в видоискатель, когда в тяжеленную камеру врезалась лошадь. Рот у Оливье был разорван, хлынула кровь, однако, обратив все в шутку, он поднял куда большую суматоху вокруг пострадавшей камеры. В то время это был единственный образец “Техниколора” в Англии.
Снимать начали 9 июня. Все утро ушло на то, чтобы загримировать людей, снарядить лошадей, и, когда наконец заработала камера, небо уже подернулось облаками, которые и в дальнейшем исправно закрывали солнце в кульминационные моменты. Временами, если получалось то, что нужно, Оливье ощущал необычайный душевный подъем; затем внезапно все словно обращалось против него, и он приходил в отчаяние. В Ирландии ему показывали черно-белый материал, который часто вызывал неудовлетворенность. Погода портилась, портилось и настроение, и в письме к Вивьен, выступавшей перед войсками в Северной Африке, он признавался, что порой “нервы сдают и охватывает паника”. Однако о настоящих тучах, нависших над “Генрихом V”, он так и не узнал.
В Лондоне дель Гвидиче сражался с финансовым кризисом, угрожавшим самому существованию картины. Было очевидно, что фильм выходит за рамки изначальной сметы в 300 тысяч фунтов, и, когда основной финансист отказал ему в своей помощи, дель Гвидиче смог спасти дело лишь путем кабальной сделки с Дж. Артуром Рэнком. Убедив Рэнка дать все 300 тысяч (в итоге фильм стоил больше 475 тысяч фунтов, побив все мыслимые для английского кино рекорды), дель Гвидиче уступил за это контроль над “Ту Ситиз филмэ”. В финансовом отношении его фирма давно зависела от контрактов с Рэнком; теперь этот последний формально становился президентом “Ту Ситиз филмз”, и дель Гвидиче терял драгоценную независимость. Но “Генрих V” был спасен.
Съемки битвы при Азенкуре заняли полтора месяца и завершились 22 июля. В результате ирландской экспедиции, стоившей 80 тысяч фунтов, возник эпизод, занявший пятнадцать минут в более чем двухчасовом фильме. Но без этих сцен лента, провозглашенная в будущем шедевром киноискусства, была немыслима.
В Денхэме съемки возобновились 9 августа. Капризы погоды отныне были не страшны, зато появилась новая проблема: набор статистов. Если находились подобающего вида мужчины, способные держать мечи, копья и луки, лучше было не задаваться вопросом, почему вместо этого они не держат винтовку или пулемет.
Из-за трудностей военного времени “Генриха" удалось закончить лишь в феврале 1944 года. Последние кадры снимались в Денхэме, на поле для гольфа: прервав игру, члены клуба любовались Оливье, картинно скакавшим на чистокровной белой кобылице. Среди зрителей находилась и Вивьен, которой вскоре предстояла работа в “Цезаре и Клеопатре” — давно задуманном фильме Габриэля Паскаля. Впереди лежали недели монтажа; еще не записывали музыку Уильяма Уолтона. Но свою главную миссию Оливье уже выполнил и в целом, дебютировав в качестве режиссера-кинозвезды, добился почти столь же поразительных результатов, что и Орсон Уэллс в “Гражданине Кейне” три года назад.
“Только отчаянный человек мог решиться выступить одновременно продюсером, режиссером и исполнителем главной роли,— говорит Джон Лаури, игравший капитана армии Генриха V. — Это было нечто неслыханное. Думаю, что Ларри не справился бы, не обладай он определенной военной подготовкой и офицерским званием. На мой взгляд, это было крайне ценно. В конце войны я бросил службу, но молодые львы — Оливье, Ричардсон, Джек Хоукинс и другие — возвращались домой, став офицерами и снискав этим такой авторитет, какого не могла дать им ни одна главная роль. Из “мошенников и бродяг” их словно перевели в руководители, и все они (а Оливье особенно) почувствовали свой вес и способность командовать людьми”.
Сам Оливье не мог однозначно объяснить причины своего внезапного головокружительного успеха. Он предположил, что, возможно, все определяется только зрелостью. Он настаивал и на том, что “Генрих V” был коллективным достижением, что, безусловно, верно; но все же в конечном счете фильм стал его личной победой. Несмотря на непривычную нагрузку, лежавшую на нем как на режиссере, играл он великолепно и сумел воплотить в постановке свой вдохновенный замысел.
Интересными получились и эксперименты Оливье и Бека в области формы, особенно в подаче центральных монологов: они отказались от традиционных наездов камеры, для пущей выразительности снимавшей говорящего крупным планом. Оливье пояснял: “Экранизация Шекспира требовала новых приемов или по крайней мере отказа от старых. В разного рода фокусах — когда камера ползет вверх по штанине, или снимает сквозь замочную скважину, или перескакивает с одного ракурса на другой — не было нужды. За подобными трюками в Голливуде привыкли скрывать плохую игру и слабый сценарий. Но с хорошими актерами — а я не сомневался в качестве своего состава — и с шекспировским текстом зрительский интерес можно поддерживать и без таких приемов. Во многих сценах у нас камера почти неподвижна. Еще я понял вот что: существует традиция подавать актера все более крупным планом по мере того, как эпизод достигает своей кульминации, и вот этот-то метод надо перевернуть при съемках Шекспира. Например, в ”Ромео и Джульетте” в сцене смерти, пока Норма Ширер подносила к губам склянку, камера все надвигалась на нее, и, когда она пила яд, уже ничего не было видно, кроме ее лица, склянки и руки. Это неверно, потому что в Шекспире кульминация вовсе не обязательно достигается с помощью камеры. Это дело поэзии. В тот самый момент, когда текст требовал все более просторной, свободной игры, камера, наоборот, заставляла Ширер играть детальнее. Другая манера выглядела бы в крупном плане гротеском. В “Генрихе V” мы избрали обратный путь. Начав с крупного плана, камера отъезжала назад, когда монолог близился к кульминации, чтобы актер мог дать себе волю”.
