Те же образные сравнения могут быть отнесены к природе дарования Оливье. Подобно Ирвингу, он не страшится преувеличенности на сцене, любит смелое сочетание трагического и комического. В этом смысле очень точна мысль одного из строгих английских критиков, Джеймса Эгейта, о том, что Оливье — “комедиант по натуре и трагик по профессии. В трагических ролях он обуздывает свое чувство смешного, но мне видно, как он его обуздывает”. Примерно то же писал об Ирвинге Бернард Шоу, отмечая “чередование гротеска, клоунады и фарса с серьезным и возвышенным” в его творчестве, видя в нем одновременно “мелодраматического актера, сатирика и шута”, считая нужным при этом добавить, что он вовсе не протестует против такого сочетания, ибо “мне тоже присуща эта первобытная потребность в безумии карнавала”.

Но корни искусства Оливье уходят глубже, чем рубеж XIX и XX веков, дальше, чем эпоха романтизма в английском искусстве. Умение быть величественным и возвышенным в откровенно комедийных ролях, способность щедро насыщать комическими деталями свои самые драматические роли — все это идет еще от драматургии Шекспира и театра его времени. Можно открыть и более далекие истоки — площадные зрелища средневековья, искусство балагана и, конечно же, бессмертные образы королевских шутов — циников и мудрецов, способных говорить правду кому угодно и о чем угодно. Шутов, многообразно запечатленных Шекспиром, но существовавших и до него. В основе творчества Оливье — и народные, фольклорные традиции, делающие его искусство демократичным, по-особому привлекательным. А порой созданные им сценические характеры выходят за пределы национальных корней, в них проступают черты масок итальянской комедии с ее влюбленностью в неистощимую импровизационность.

В наше время не в диковинку для актера сочетать работу в театре и кино. Скорее, это правило. И в своих бесконечных переходах от сцены к экрану и обратно (затем в орбиту его творчества включилось и телевидение) Оливье не оригинален. И все же сфера его художественных интересов многообразнее, шире, чем у большинства собратьев по профессии. Оливье не только актер или актер-режиссер, он прежде всего именно деятель искусства — в самом высоком, ответственном смысле этого слова. Он всегда обладал особой страстью к художественно-общественной, организационной работе. Это проявлялось и тогда, когда, не раздумывая, он принимался за постановку сложнейших фильмов по шекспировским трагедиям, и тогда, когда с завидным упорством вновь и вновь брался за создание то на базе “Олд Вика”, то в театре “Сент-Джеймс” относительно стабильной труппы художественных единомышленников. Он неутомимый строитель, созидатель, его энергия неистощима, что особенно проявилось в период с середины 30-х до середины 70-х годов. Еще до тех пор как мечта о Национальном театре стала обретать реальность, Оливье фактически несколько раз, причем всякий раз начиная с нуля, уже пытался сформировать свой театр, учитывая опыт лучших европейских коллективов.

Немало успел он сделать в годы руководства Национальным театром. Много играл сам — среди ролей этого периода Отелло и Шейлок, Чебутыкин, Сольнес в “Строителе Сольнесе” и Эдгар в ”Пляске смерти” Стриндберга. Оливье прилагал все усилия к тому, чтобы привлечь на главную сцену Англии лучших актеров разных поколений. Не бросая занятий режиссурой, он и не помышлял о том, чтобы отгородить себя от конкурентов в этой области. Совсем напротив, он тотчас пригласил Джона Декстера и Уильяма Гаскилла, зарекомендовавших себя как вдумчивые, умелые постановщики новых, социальных драм молодых английских авторов, прозванных “разгневанными”. Он ввел должность заведующего литературной частью театра и предложил её Кеннету Тайнену. Впоследствии Оливье не раз упрекали, что он дал Тайнену слишком большую власть, что тот ставит его иной раз в неловкие ситуации. Но Оливье верил в острое чувство времени у критика — последовательного, горячего пропагандиста новых, прогрессивных тенденций в отечественной драматургии.

Руководство Национального театра сразу сделало ставку на сочетание лучших произведений классики и современности в репертуаре, напоминая при этом о некоторых незаслуженно забытых именах драматургов, открывая также новые, еще никому не известные. На афишах рядом с Шекспиром стоял Чехов, подле Ибсена и Стриндберга — Гренвилл-Баркер, а далее имена молодых английских драматургов. Программа, намеченная Оливье, послужила основой деятельности следующего руководителя Национального театра — Питера Холла. Не все, о чем мечтал Оливье, осуществлено и по сию пору. Но Национальный театр занимает все более важное место в английской театральной культуре.

ТЕАТР ИЛИ КИНО?

Несомненно, что именно кино принесло Оливье мировую известность. Сначала снятые в Америке “Пламя над Англией”, “Грозовой перевал”, “Леди Гамильтон”, затем им самим перенесенные на экран интерпретации шекспировских произведений “Генрих V”, “Ричард III”,“Гамлет”. Безусловно и то, что Оливье — прежде всего театральный актер, лицедей по натуре, комедиант в том широком смысле слова, когда подразумевается не только пристрастие к комедийному жанру, но влюбленность в игру, розыгрыш, наполняющие всю жизнь художника. В книге Джона Коттрелла содержится немало примеров, подтверждающих это.

Примечательно, что и на экране Оливье очень часто пользуется откровенно театральными приемами, словно бы переносит в киноискусство игровую стихию сцены. Так поставлен фильм “Генрих V” — его композиция основана на своеобразной реконструкции театрального представления шекспировского времени. Выступая в качестве исполнителя главной роли и постановщика фильма, Оливье не противоречил замыслу Шекспира, а, напротив, исходил из того, что написано в хронике. Ведь именно в этой пьесе драматург вывел своеобразное действующее лицо — Хор, который возглашает в самом начале:

О, если б муза вознеслась, пылая,

На яркий небосвод воображенья,

Внушив, что эта сцена - королевство,

Актеры - принцы, зрители - монархи!

Тогда бы Генрих принял образ Марса...

Оливье всего лишь воплотил на экране часть сказанного Хором, дал красочное, яркое изображение того, как сцена превращается в королевство, а актеры — в принцев. И это привело в фильме к весьма неожиданному эффекту.

Показанный в годы второй мировой войны (1944) фильм “Генрих V” был призван служить объединению нации, подъему патриотического духа британцев. Образ праведного, мудрого монарха Генриха V — “отважного Гарри” — обретал расширительное, всеобъемлющее значение. Ему, покорителю Франции, надежному другу и покровителю “низкого”, простого народа, надлежало самому выглядеть истинным народным героем, выразившим лучшие черты национального характера. Шекспир дал основания для такой трактовки роли Генриха V, вложив в уста одного из рядовых солдат армии английского короля следующие слова:

Король — миляга, золотое сердце.

Проворный парень и любимец славы;

Он родом знатен, кулаком силен.

Башмак его целую грязный. Сердцем

Люблю буяна.

(Перевод Е. Бируковой).

Оливье посвятил фильм “отважным английским коммандос”, т. е. десантникам. Он вложил в него душу. Охваченный в годы второй мировой войны желанием активно включиться в борьбу народов мира против фашизма, он нашел лишь частичное применение своему энтузиазму, находясь в рядах английской авиации; несравненно большего он достиг, выведя на экран шекспировского Генриха V. Посмотрев эту картину и пытаясь объяснить огромный успех Оливье, Чарлз Лаутон пришел к многозначителыюму, но справедливому выводу: все это произошло, поскольку актер говорил от лучшей части Англии, ее прошлого и настоящего (”Потому что ты — это Англия”).

Развивая эпическую природу жанра пьесы Шекспира, исполь-эуя все возможности, предоставленные для этого кинематографом, Оливье многое из того, о чем повествует Хор, сделал изобразительно наглядным, зрелищным и эффектным. Воочию предстала перед глазами зрителей знаменитая битва при Азенкуре — мчались кони, слышался скрежет мечей, масса статистов изображала войско доблестного Генриха V. Британцев середины 40-х годов, испытавших тяжкие налеты немецко-фашистской авиации, убеждали, что если валлийцы, ирландцы, шотландцы объединяются, они способны на все — вплоть до того, чтобы войском в 12 тысяч победить врага, насчитывавшего армию в 50 тысяч человек, в том числе только 14 тысяч всадников. Этой идее следовало, преодолев время, перенестись из века XV в век XX и проникнуть в сердце каждого зрителя. То, что Генрих V выступал покорителем Франции, не имело значения.