Кроме того, будучи страстным коллекционером театральных реликвий, Оливье собрал небольшой музей, где есть меч, с которым Кин играл Ричарда III, кинжал Ирвинга-Отелло и парик Гаррика для роли Абеля Дреггера; закономерно (поскольку ни один английский актер не превзошел многообразия последнего), что сэр Лоренс особенно интересуется всем, имеющим отношение к Гаррику, — ювелирными изделиями, гравюрами, театральными программами, статуэткой. Однако это едва ли не единственная черта брайтонской обстановки, выдающая принадлежность Оливье к актерскому миру. По словам Джоан Плоурайт, многие были бы изумлены, увидев Ларри в кругу семьи. “Он такой обыкновенный. Бродит по дому в мешковатых брюках с выглядывающими подтяжками, прибирается, поправляет картины, выводит куда-нибудь детей. Его никто не узнает”. Это подтверждалось неоднократно. «Помню, как однажды я пригласил его в паб выпить пива, — рассказывает Фрэнки Хоуард. — Какой-то летчик попросил у меня автограф, я расписался и не успел и рта открыть, как парень исчез, выпалив: “Спасибо большое, м-р Байгрейвз”. Ему даже в голову не пришло, что рядом стоял великий Оливье».
В общем, определить суть индивидуальности Оливье так же трудно, как и суть его искусства. Можно подвергать анализу творчество актера, но пытаться анализировать склад характера — все равно что ловить вилкой ртуть. Возможно, так и должно быть. Он уверяет, что не знает самого себя и не хочет знать. С близкими он делился мыслью о том, что нельзя подступиться к некоторым драматическим вершинам, не будучи “слегка безумным”, и что он действительно сошел бы с ума, если бы не стал актером и не дал таким образом выхода своей эмоциональной энергии.
“Что есть жизнь? — спрашивал он с кафедры лондонской церкви. — Борьба, мука, разочарование, любовь, жертва, золотые закаты и черные бури”. Вобрав в себя все многообразие природы, он напоминает ртуть своей бесконечной подвижностью и многообразием нюансов. Это отчасти объясняет его профессиональную долговечность и широту диапазона. Когда на сцене он извергает вулканическую страсть, в нем самом поднимается безумное бешенство. “Я не обладаю высокой яростью Ларри”, — заметил Ральф Ричардсон; соглашаясь с этим, Оливье считает, что пыл сродни вспыльчивости, необходимой актеру, стремящемуся к внезапному и ошеломляющему подъему сценического напряжения. Точно так же актер, с наслаждением проказничающий в спектакле в обличье Пуффа или Тэггла, раскрывает часть самого себя, дух того Ларри, который переоделся авиационным стюардом, приветствовавшим труппу Национального театра, улетавшую на гастроли в Москву; которому за громкие разговоры приказали удалиться с репетиции “Отелло”, приняв за индуса — рабочего сцены; который в неузнаваемом гриме Астрова, бороде и пенсне присоединился к группе ошарашенных членов магистрата, осматривавших новое здание Чичестерского театра.
Лоренс Оливье — человек на все времена в полном смысле слова. Закончим словами Атен Сейлер, вручившей ему его первую награду за успехи в актерском искусстве: “Теперь, когда он так славно увенчал свою деятельность, я думаю о его положении на театре, пытаясь понять, что же отличает его от всех современников. Это свойства его огромной души и огромного ума. Он универсален. Он знает, как найти контакт со всем, что есть в жизни”.
