В сэре Лоренсе рефлексия тоже перемешана с эксгибиционизмом. Безусловно, критическое отношение к себе приносит ему боль. Полный яростного пренебрежения, он способен назвать капитана Эдгара — вульгарного солдафона, вспыльчивого и подлого хама — “одним из своих автопортретов”, а другой увидеть в Джеймсе Тайроне с его маниакальной скупостью. Он говорит, что испытывает к себе презрение, уверяет, что ужиться с ним невероятно трудно, рассказывает о периодах дурного настроения и эгоизма, когда, отстранив всех, он замыкается на своей работе и признается в ужасающей вспыльчивости, которую легко провоцирует избыток виски. Непомерно преувеличивать собственные недостатки вошло у него в привычку; соратники и друзья рисуют его человеческий облик совершенно иначе. Особенно хорошо известно, как быстро и активно реагирует он на постигшее товарища несчастье, и свидетельствам его благородства и предупредительности нет числа. Саймон Уильямс помнит день, когда умер его отец, актер и драматург Хью Уильямс. В это время они вместе выступали в вест-эндской постановке. “Представьте мои чувства перед тем, как снова выйти на сцену и играть с дублером. Никогда не забуду всей доброты Лоренса Оливье. Он пришел ко мне в гримерную, беседовал со мной, наливал мне вина, пока не настало время моего выхода”. Атен Сейлер вспоминает о том, как ей пришлось выступать в Чичестере во время тяжелой болезни мужа, покойного Николаса Хансена. Сэр Лоренс, давнишний друг, не заводил речи о ее тревогах и не предлагал будоражащих слов утешения. «Он просто дал мне заниматься своим делом. Но после того, как все спектакли прошли, он прислал очень длинное, прекрасное и доброе письмо, обнаружив, что все знал, понимал и глубоко мне сочувствовал. Другие люди, которым не было до меня особенного дела, постоянно подходили и спрашивали: "Ну как он, дорогая?" Только не Ларри. Он очень чуток. Это самый теплый, самый милый человек».
"Ларри очень вспыльчив и дерзок на язык,— уверяла леди Сибил Торндайк.— Он может запросто сбить спесь со всякого, кто начинает задирать нос. Он может заставить человека почувствовать себя полным дураком. Но на самом деле это милейший из людей театра, прекрасный семьянин и лучший друг, какого я только знала, потому что он страшно эмоциональный и глубоко сочувствующий окружающим человек. Когда умер Льюис, он первый примчался к нам, едва мы вернулись из больницы: он мгновенно чувствует, если вы испуганны или нервничаете по какому-то экстраординарному поводу. Доброта по отношению к любому смертному, попавшему в любого рода беду,— вот одно из главных его качеств. Он относится к людям с огромной симпатией, и именно это делает его столь выдающимся актером. Он всегда приносит всем веселье, не сохраняя в своих дурачествах никакого достоинства, кроме врожденного. На актеров он смотрит как на братьев, друзей, сограждан и комедиантов".
«Он на самом деле страшно смешной человек,— говорит Майк Джейстон.— Совсем не тот, каким рассчитываешь его увидеть при первой встрече. Среди друзей, вдали от общественного ока, он способен держаться запросто. И тогда не знает удержу. Выпить он любит не меньше других и, расслабившись, становится величайшим комедиантом в мире. Во время съемок в Испании у нас была вечеринка, на которой он пустился в воспоминания, а мы, разумеется, старались его подначить разными вопросам типа “правда ли, что…”. Правда ли, например, что в Нотли под Ральфом Ричардсоном провалился пол. Выяснилось, что все эти анекдоты были вполне правдивы, и мы услышали их из уст самого хозяина. Вероятно, они предстали в несколько приукрашенном виде, но составили совершенно неотразимый tour de force. Ей-богу, он говорил, не останавливаясь, около трех часов. Это было захватывающее представление».
Временами, особенно если он поглощен работой, Оливье может оставить совсем иное впечатление. Некоторым актерам он запомнился отстраненным и наводящим страх. Однако его внешняя манера обманчива. Своему школьному соученику Лоренсу Нейсмиту Оливье показался “весьма грозной личностью”, когда много лет спустя они встретились в “Ричарде III”. Ни дружеских похлопываний по спине, ни сентиментальных воспоминаний не было и в помине. Только лаконичные и точные указания по существу дела. А много лет спустя Нейсмиту, находившемуся на гастролях в далекой провинции, позвонила жена. Она интересовалась, кто такая Катарина. На его имя пришла следующая телеграмма: "В этот памятный нам день думаю о тебе. Катарина”! Актер мешкал, мешкал, пытаясь вспомнить, какой из давно забытых грешков мог всплыть на поверхность. Наконец забрезжила истина. Телеграмму прислал Ларри, отметив годовщину их детского выступления в Страдфорде на "Укрощении строптивой”. После стольких лет молчания ему вдруг захотелось излить свои чувства.
“Мне кажется, — сообщил однажды Оливье Тайнену,— что мало иметь острый край, к которому приводит некоторая внутреняя подлость. Необходимо быть немножко подлым, чтобы понимать подлецов, а понимать нужно каждого. По-моему, труднее всего соединить две вещи, без которых актер не может обойтись. Одна из них заключается в уверенности, полной уверенности, а другая в столь же полном неверии в свои профессиональные силы. Это очень трудная задача”. Эта задача причинила ему немало беспокойства. В работе он ощущает потребность выглядеть авторитетно. В то же время он любит, чтобы его любили; дружеские отношения необходимы ему как воздух. “Я понял, что мне очень повезет, если к концу пятого года у меня останутся какие-то друзья”, — признавался он. Однако в итоге задача была решена. Вот что говорит один из теперешних актеров Национального театра: “Члены старой труппы испытывают к Оливье совершенно исключительную любовь и преданность. Положа руку на сердце, если бы он захотел основать собственную компанию, стоит ему только пожелать, и он с легкостью уведет за собой добрую половину актеров Национальной сцены, оставив Питера Холла на произвол судьбы”.
Оливье бесконечно преданы те, кто знает и понимает его; он всегда умел поддержипать длительные дружеские связи — глубокие, полные смысла отношении с немногими избранными, такими, как леди Сибил Торндайк и Льюис Кэссон (“Лучших людей я не встречал”), Джордж Релф (“Не знаю другого человека подобной честности”), Ноэль Коуард, Тони Бушелл, Роджер Ферс… и не в последнюю очередь Ральф Ричардсон. С сэром Ральфом он делил впечатления и переживании на протяжении полувека. Они были рядом в ночь смерти короля Георга V, вместе слушали речь, известившую об отречении, вместе одним ужасным вечером обнаружили пожар в доме на Рассел-сквер: дав сигнал тревоги, они весело расположились в пожарной машине, однако стали свидетелями не захватывающего происшествия, а подлинного кошмара, ибо оказавшиеся в ловушке люди с криками прыгали с верхних этажей и разбивались при падении. Их связывает столько воспоминаний, что они дали клятву вместе вступить в новое тысячелетие.
С другой стороны, с сэром Лоренсом непросто вступить в тесные отношения, и его никогда не отличала та эмоциональность, которой дают волю многие актеры. Стоя на страже своего интимного ”я", он действует в духе истинного англичанина. Унаследовав частицу французского романтизма и темперамента, в своих ценностях, мироощущении, интересах он англичанин до мозга костей.
“Столкнувшись с ним на улице, никогда не подумаешь, что это актер, — говорит Кэтлин Несбитт. — Он похож на преуспевающего маклера”. Это впечатление не исчезнет, если последовать за англичанином домой, в “его крепость”. Он свил семейное гнездо, недоступное любопытным взглядам. Он увлекается теннисом, плаванием, ездой на мотоцикле и довольно серьезно занимается крикетом (как лорд Тавернет и его отец, он член Марилебонского крикетного клуба) и собирает карманные часы. В чисто английском духе он любит садоводство и за годы обитания в Нотли увлекся посадкой деревьев — он выращивает дубы, ивы, тополи, различные декоративные деревья, целые аллеи лип, яблоневый сад. В “Дяде Ване” он говорил от имени Астрова в той же мере, что и от своего собственного: “…быть может, это в самом деле чудачество… Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью…“.
