Меня ударили в живот.

Не очень-то сильно, но показательно и с предупреждением. Застонав, я отступил, успел скинуть кастет в карман, и только после этого болезненно втянул воздух. Надо мной возвышался все тот же безымянный вышибала от крыльца.

— Ланс? — он с укором покачал головой и ласково погладил отбитый о пряжку кулак. — Ведь я же просил…

— Пунчи… — просипел я, поднимая руки над собой. — Клянусь, это недоразумение. Я не делал ничего такого… мы обсуждали честную сделку, как тут заявились эти двое и начали меня задирать! А затем еще и бить!

— Ланс…

— Можешь спросить господина Мокки, он подтвердит…

— Ланс!

— Ладно-ладно, заткнулся…

Отступив на пару шагов, я заглянул в кабинку через плечо охранника. Банта увели вглубь и осматривали его сломанные пальцы, тот шипел, ругался и обещал, что его мамочка сравняет это сраное заведение с землей; Толстяка привели в чувство и усадили в кресло; Скрот Мокки все еще держался за виски и тоненько подвывал.

С балконов снизу и «парящих» площадок на нас с любопытством поглядывали участники турнира. Кто-то из онсэн попытался заснять происходящее на «болтушку», но ей мягко намекнули на последствия, и она торопливо спрятала устройство.

— Тебе лучше уйти, терюнаши…

— Да, конечно, — я вздохнул, всем видом демонстрируя попранную невинность. — Без проблем, пунчи, я ведь обещал не создавать неприятностей.

Сопровождаемый угрюмым вышибалой, двинулся к выходу. Напоследок украдкой показал Банту оттопыренный мизинец и победно ухмыльнулся, когда тот вспыхнул от злобы; надел капюшон, вдруг с сожалением вспомнив, что не допил пайму, а она в «Перпекто», мягко скажем, стоила вовсе не пяток юнов…

На нас косились, уступали дорогу. Из кабинки с сорванной шторой все еще неслись бессвязные проклятья искалеченного.

Охранник не стал прощаться, молча закрыл за мной двери. Самочка на стойке смотрела с откровенным любопытством, но расспрашивать не решилась. Вернув ей жетон на хранение «Молота», я размышлял, что дело Перстней неожиданно усложнилось и теперь выйти на фер Приша станет немного труднее.

Это было невесело, да. Как сказали бы профессиональные игроки в тайчо, этим вечером я попробовал сделать «перескок», но вместо этого со всей дури вжарил по маскирующему шару…

Забрав башер и спрятав в кобуре, я попрощался с привратницей и вышел в вечернюю прохладу. Ничего, я обязательно придумаю, как подобраться к Фиррикре Пришу и деньгам Перстней. А вот Скроту Мокки в сегодняшнем турнире хорошо сыграть явно не доведется…

Мой статус колеблется между «домашним питомцем» и «бесполезным, но весьма забавным невольником». Это угнетает, жжет, раскрашивает будущее не самыми яркими красками, но одновременно наделяет подобием ленивой и бесцельной свободы. Со злосчастного торга в Витрине Милашек испаряется две трети года, хотя время в моей новой обители не так-то просто отмерить…

Выкупившего меня небедного чу-ха зовут Нискирич Скичира, и для подчеркивания присущего среди сородичей уважения перед фамилией принято добавлять приставку «фер». Он лидер этой странной общины, в которую я попал в вонючем багажнике фаэтона, будто вещь или предмет интерьера.

Все мы — сотни чу-ха самого разного возраста, по большей части агрессивные самцы, и один бледношкурый мутант из диких земель вокруг Юдайна-Сити, — обитаем в страшном и некрасивом здании на краю недостроенного моста. Самок в запутанной крепости почти не встречается, и лишь раз в месяц на потеху рядовым трудягам общины внутрь привозят разношерстную стаю потрепанных жизнью онсэн.

Я почти свободен. Точнее, так: мне дозволено почти беспрепятственно перемещаться по нагромождению блоков и крыльев укрепленного общежития, но настрого запрещено покидать его пределы. Большой красочный город остается столь же далеким, как и в пустынях кочевых племен, позволяя любоваться собой из окна, но не позволяя ни вкусить, ни пощупать.

Время от времени меня гоняют и даже швыряются вещами. Частенько на меня шипят, скалят огромные крысиные зубы и даже пытаются ущипнуть или ударить, но втайне, исподтишка, так как хорошо знают — я личная (и дорогая) собственность господина Скичиры, и по-настоящему навредить мне будет чревато для любого смельчака.

Меня вполне добротно и сытно кормят, хотя и не позволяя обжираться; мне шьют одежду и мягкую обувку, почти удобную и даже теплую; а еще выделяют крохотную комнатку в крыле вожака, чтобы в любой момент тот мог призвать меня на потеху высоким гостям.

За стремительно прошедшее время я даже впервые пробую пайму, причем не совсем по собственной воле — троица когтистых шутников зажимает меня в дальнем коридоре общинной цитадели. Едва ли не силой они заставляют меня выпить половину бутылки обжигающей горло отравы.

Я плююсь, хрипло борюсь с тошнотой, напрочь обжигаю губы и язык, но все же подчиняюсь угрозам и пью. А после еще долго развлекаю троицу подвыпивших чу-ха ужимками и нелепыми плясками, наутро вознагражденный мощнейшей головной болью и осознанием необычайной привязанности к этому чудесному крысиному напитку…

Почти не помышляю о побеге, но мысли о его кабальной необходимости все же возвращаются, особенно тоскливыми ночами, особенно во время дождя или ветра. Они терзают, заставляют взвешивать, сравнивать и представлять жизнь за стенами коморки… одинокую и опасную жизнь беглеца и объекта постоянной охоты.

Относительная свобода перемещения позволяет мне в деталях изучить жизнь общины и обшарить почти все закутки бетонного лабиринта, которым умело управляет Нискирич. За проведенные в холодных коридорах недели я медленно постигаю, чем в действительности занимаются их суровые обитатели.

Я с интересом изучаю, как они шустро потрошат на запчасти угнанные летательные аппараты, которыми в невообразимом множестве пользуются городские жители; наблюдаю за промышленными объемами фасовки самого разного зелья, к которому меня предусмотрительно не подпускают.

Ниоткуда меня толком не гонят, но и ничего не разжевывают. Чаще всего умилительно восхищаются неожиданным любопытством, визгливо смеются или сюсюкают, будто с парой старых дворовых псов, издавна прижившихся при цитадели.

Сам казоку-хетто перестает уделять мне повышенное внимание уже через пару-тройку недель после азартного торга и покупки. Изучение диковинного манкса быстро наскучивает ему, в том числе из-за вынужденного молчания этого самого манкса — новый хозяин не способен узнать обо мне почти ничего полезного или интересного, потому что и сам я не способен рассказать о себе и двух слов…

Сперва Нискирич злится и даже исподволь угрожает развязать мой короткий уродливый язык, подозревая утаивание и ложь. Мне приходится потратить немало усилий, чтобы убедить покрытого шрамами чу-ха, что о притворстве не идет и речи. В итоге он верит или делает вид. А спустя непродолжительное время почти не вызывает меня в кабинет для заумных разговоров и пустопорожних бесед.

Я все лучше говорю и понимаю на языке Тиама. Диалекты нихонинди большого гнезда во многом отличаются от распространенных в пустыне, но я улавливаю разницу на лету, стремясь препарировать каждое слово из окружающих меня разговоров.

О жарких песчаных просторах, кстати, я почти не вспоминаю.

Какое-то время после доставки из Витрины в голове еще возникают размытые образы завяленного солнцем Джу-бир-Амрата, всего угрюмого племени Стиб-Уиирта или раскаленных песков вокруг редких прохладных оазисов. Но их медленно и верно вытесняют звуки перенаселенного города, туши ветростатов в небе и ярчайшие рекламные полотна, которые я изучаю с балконов общинного дома…

Постепенно я позна ю суть «Детей заполночи» и имена всех старших крыс, помогающих Нискиричу фер Скичире управлять общиной — шумным стайным микрогнездом, из-под маски которого для меня теперь все явственнее проступает добротно спаянная банда.