Аглая хрустнула карасем.

— Хованья его спасла?

Царь посмотрел в окно. Он был хорош со всех сторон. Аглая, против воли, залюбовалась им.

— Его век был отмерян. Он должен был утонуть в той реке. Но Хованья увела его сюда. Он прожил еще сто лет, играя нам. А потом умер. Ведь век людей, даже гениальных, короче нашего. Хованья очень страдала. Думаю, с той поры она и возненавидела меня. Как будто бы я могу остановить ход времени. Мне многое подвластно, но не это. Впрочем, — взгляд царя остановился на Аглае, та выронила карася, — Хованья снова привела сюда человека.

— Я не хотела сюда, я просто бежала.

В детстве Аглая никогда не любила сказку про Садко. Он был таким бахвалистым, как куцый петух. Сейчас же Аглая его просто возненавидела.

— Люди боятся тех, кто умеет больше них. Подобные тебе не могут найти покоя среди своего рода. Вот они и ищут чудес. Люди всегда стремятся к любви, даже к ее отражению на воде.

— Я не от людей бежала, — Аглая поднялась. Ей разонравился и царь. Его слова не лились, как ручей. Он все отмеривал. Ему было что-то нужно.

Она не успела договорить, как сморил сон. Последнее, что высветила луна — лицо царя. Он склонился над ней и рассматривал.

Аглая бежала сквозь длинные комнаты, а они не заканчивались никак. Комнаты раздваивались и множились. Везде была вода. Она текла за Аглаей, как живой ручей.

Куда Аглая ни сворачивала, вода была тут как тут.

Наконец, Аглая очутилась в круглом маленьком предбаннике. Пыль взлетела над головой, засияв в лунном свете. Из пыли соткалась фигура. Лица Аглая не видела, его скрывал платок.

— Приди ко мне, — голос принадлежал женщине. Он тек внутри Аглаи, как вода. Он обволакивал и утешал, он давал надежду. В голове, вместе с речью женщины, зарождались цветные всполохи и узоры.

— Куда? — Аглая вглядывалась в полумрак. Женщина мерцала.

— В самый темный час, в самый темный угол. Иди за белым псом. Он знает, где я.

Собачий лай зазвучал со стороны луны. Он нарастал, Аглая заткнула уши. Мир становился ярче и ярче, пока полностью не побелел.

Тогда Аглая и проснулась.

Аглая ныряла под скамьи, скатерти и столы. Аглая рылась в перине. Под пальцами сминалось накрахмаленное полотно и падали чашки. В подушках, конечно, ничего не лежало. Все тетради сгинули в колодце. А Гаврюшу выронила еще в лесу поди. Аглая заметила, что рубаха на ней новая. Такая белая и свежая, как у царицы самой. Аглая не всегда жила оборванкой. В лучшие времена бабушка одевала ее в поволжский лен, а на голову повязывала батистовою ленту. Аглая не носила лаптей, бабушка считала, от них преют ноги. Они обе обувались в кожаные туфли, сшитые у городского сапожника.

— А давеча привели эту, самозванку болотную. Глазища злые, уж царь наш, сын Матушки-Реки, и так ей, и сяк. Мол, признай, что украла гребень Вошенки. А та ни в какую. Молчит и смотрит. Ох, всегда не любила я эту Хованью.

Аглая навострила ушли. Она скатилась с перин. В горнице было очень богато. Ни старшина, ни танин муж — никто не жил так, как водный народ. На кровати высилась башня перин, сверху стелился синий балдахин, расшитый жемчугами. Аглая обошла стол со вчерашней трапезой. Яства выглядели свежими, будто бы их выставили только сейчас. На окне висело полотенце. Оно было из белого бархату, а по краям шли вышитые волны. Они словно качались.

— Она-то хоть русалка, — произнес другой голос. — Не то что Сирин окаянная. Моя очередь носить ей еду. Она как глянет, аж мороз по коже. А эти руки, бррр.

Аглая выглянула из окна. Внизу стояли две женщины. Таких сплетниц и в Ольменовке знали. Они, обычно, сидели на лавочке около деревни и ждали пастуха. Всех, кто мимо проходил, женщины обсуждали. Они бы не постеснялись даже царицы. Как-то Аглая услышала, как про царицу сказали "ни кожи, ни рожи, один венец".

Месяц светил на двор. Видно было каждую водоросль.

— А ты поставь и беги, — посоветовала первая. Аглая хотела было отвернуться, как к женщинам подбежал белый пес. Он посмотрел наверх. На миг Аглае почудилось, что он ищет ее. Затем пес умчался, помахивая свернутым в калач хвостом.

— Надо идти к Сирин, — сплетница подхватила корзину. В руках Аглая заметила большие ключи. На такие знахарка запирала сарай.

Неужели взаправдашняя Сирин? Птица печали, которая пророчит беды и смерти. Аглая ни слова не встречала про нее у бабушки. Кого только не держали навьи воды. Только вот судьба Сирин интересовала Аглаю несильно. А Хованьи — очень даже.

У дверей стояли русалки. Высокие, с длинными светлыми волосами, они перекрестили перед Аглаей копья.

— Не велено выходить, — на русалках был чудной наряд, похожий на доспех средневекового рыцаря. Казалось, наряд этот сплели из лунного света.

— Я не пленница тут, — Аглая поднырнула под копья.

Сильным рывком ее втянули обратно.

Все русалки обладали нечеловеческой силой.

— Не велено выходить.

Дверь захлопнулась.

Аглая осталась посреди горницы.

— Да кто вы такие, чтобы удерживать меня?!

Ни звука в ответ. Аглая задрала голову и закричала.

Хованья

Детей было трое. Самого старшего — мальчика со светлыми волосами и громким голосом — Хованья отмела сразу. Такой поднимет крик на весь лес. Деревенские, не ровен час, прибегут. Тут мавке и конец. Забьют крестами, замучают молитвами, а потом скажут "Она-де покаялась, имя христианское приняла и юдоль грешную покинула".

Полуденное солнце жарило верхушки деревьев, прохлада собиралась внизу. В лесу пахло смолой. Девочка с черными косами то и дело чихала — ничего не стоит пойти на звук. Тем более, болезная дальше всех забрела в чащу. Хованья скользила по еловым иглам. Они усыпали землю густо, поэтому следов Хованья не оставляла. Она отогнула очередную ветку. Здесь, в сердце леса, стояла темнота. Деревья росли частоколом, переплетались ветками. Взрослому человеку пришлось бы прорубать дорогу. Хованья умела проходить насквозь. Она сделала шаг — и замерла.

Далеко-далеко, у озера, от которого брала начало река, раздался плач. Мавки так не плакали, их голоса звучали куда мелодичней. Да и не водилось здесь других мавок.

Место было домом Хованьи. Там деревенская девка много лет назад утопила младенца. Вода вошла в него, заменив собой кровь. Младенец вырос русалкой. Водяной царь воспитал ее.

Плач усилился. Не иначе, к Хованье пожаловали незваные гости. В мгновение ока Хованья растворилась. Она позволила воздуху нести себя, она пролетала сквозь ветки, стволы и камни. За приозерный тростник Хованья зацепилась.

У берега рыдала третья девочка. Она была одета только в нательную рубашку.

Жизненной силы в детях всегда было много. Они могли вырасти в кого угодно — хоть в царя, хоть в ведуна. Девочка выглядела крепкой.

Если Екатия не уготовила ей смерть родами, жизненной силы Хованье хватит до весенних паводков.

— Чего ревешь? — спросила Хованья. Она сгустилась над водой

У девочки округлился рот — она собиралась звать на подмогу. Хованья шагнула навстречу, готовясь схватить дитя и утащить под воду.

— Чур меня, — сказала девочка. — Ты кто?

Она была младше других.

— Хованья. А ты?

— Аглая, — девочка посмотрела на воду, потом на Хованью. — Ты не боишься? Здесь русалки водятся злые. Они на дно тащат. Они и куклу мою забрали.

Водяной царь хранил человечьи вещи. Он любил драгоценные камни, золотые украшения и омытые водой черепа. Хованья забирала только жизненную силу. Портки с сапогами оставляла лихим людям.

— Где уронила-то?

— Ее русалки забрали, как Никиту — повторила девочка. Она не заметила, как замочила подол рубашки. Кто-то одарил ребенка оберегом, зашив в куклу волос живого человека. Обереги излучали тепло, их задачей было отгонять навью стужу. Действительно, откуда-то шел неприятный жар.

Хованья огляделась.

В тростнике запутался лоскуток. Хованья взялась за него и вытащила груду тряпок.