Елизавета отодвинула штору: из окна смотрела на неё чёрная зимняя ночь, кружил снег. Тьма, бесконечная петербургская тьма. Она с ужасом вспомнила, как час назад Анна Леопольдовна клялась, что накажет злых людей, оболгавших цесаревну, и вдруг заявила: «Скоро всё устроится так, что у наших недоброжелателей не будет более поводов к интригам». Что сие означает? Что она хочет цесаревну за кого-то захудалого герцога просватать и отправить с глаз долой из России, а может, в монастырь решила определить или ещё куда пострашнее? То, что эти слова могли ровно ничего не значить, как и многое произносимое Анной Леопольдовной в желании утешить и поддержать, Елизавете Петровне в голову не приходило. Она вновь посмотрела за окно: Господи, как же темно. Рассвет наступит нескоро. Но ведь наступит. Как сказала шутиха-предсказательница, а теперь, видишь ли, фрейлина Виктория: «Самая тёмная ночь перед рассветом». Слова эти пересказывала много раз обратившаяся к провидице Аграфена Ивановна Шубина, год страдавшая от тоски по умершему супругу. И вправду, месяца не прошло, как, возвращаясь со всенощной службы, встретила вдова красавца офицера, и такая началась амурная история, что всю тоску с Аграфены Ивановны как рукой сняло. Елизавета Петровна тряхнула завитыми локонами: верно было сказано — самая тёмная ночь перед рассветом… И рассвет очень скоро наступит! И утро будет добрым! Пришло время действовать! Дочь Петра Великого задёрнула штору, села за стол и уже спокойно, не исправляя и не зачеркивая, красивым уверенным почерком написала письма своим друзьям-сподвижникам.

В доме князя Соболевского-Слеповрана было жарко натоплено. От украшенных голландскими изразцами печей шли волны тепла. Роман Матвеевич любил, чтобы было тепло, любили тепло и экзотические растения, украшавшие комнаты, и заморские птицы, щебетавшие в причудливых клетках. Только Виктория была недовольна этой жарой. Полураздетая, босая, она стояла на шахматном паркете — квадрат из черного палисандра, квадрат из светлого ореха — и рассказывала о таком полезном девайсе, как форточка. Окна в опочивальне князя, венецианские, огромные, под потолок, форточек не предусматривали.

— По-польски фортка — дверка, — Слеповран задумчиво смотрел на Викторию, — створка, про какую ты сказываешь, называют во Франции васисдас. Звучит для слуха приятно, но мне твоя форточка больше по нраву. Кстати, я сказывал тебе, что в Польше есть шляхтичи Соболевские. Возможно, они дальняя родня мне. Оттого, верно, и нравится польская речь.

— Так ведь, васисдас — это же по-немецки, — Виктория не была сильна в европейских языках, но фильмы про войну в детстве, случалось, смотрела.

— Вот не пойму, душенька, ведомо тебе многое, — Роман Матвеевич пристально посмотрел на Вику, — а притворяешься недоумком. Что за надобность?

Виктория давно привыкла к подобным вопросам Слеповрана и ничего не ответила, тем более что вспомнила: васидасом во дворце почему-то называли вентиляционное окошко над винтовой лестницей. Что за язык в этом восемнадцатом веке!

— О чем тебе Эрнст Миних на куртаге давеча нашёптывал?

Ну, началось! Вика обреченно вздохнула: она знала, что это не ревность, хотя к белокурому Эрнсту Миниху не грех и поревновать — Эрнст удивительно на Егора Крида похож, такой же няшный. Но Слеповран вечно мозги своими дознаниями выклёвывает, чего-то вынюхивает, каких-то подвохов ждёт.

— Я уже не помню какую ерунду нёс. Спрашивал, как называется самец божьей коровки.

— И как же?

— Почём я знаю. Мне оно не упало.

— А что тебе упало? Небось, Миниху чего-то посулила? — Роман Матвеевич хитро прищурился. — То-то Миних дюже весёло плясал.

— Он по жизни радостный. Я таких счастливых видела только в рекламе шоколада.

— Ох, любишь ты путано изъясняться. А чего ты, душенька, покраснела? — голос князя стал мягким, вкрадчивым.

— Ром, жарко у тебя.

— Сейчас ещё жарче будет, — Слеповран притянул Вику к себе. — Ты рубаху-то сними, чтоб не париться.

Куранты торжественно отсчитывали четверть часа, полчаса… Откинувшись назад, изогнувшись всем телом, Вика издавала стоны восторга, а язык и губы Слеповрана ласкали все волшебные точки её тела, разжигая жар внутри. Когда объятия разомкнулись, Вика потянулась и, обнажённая, прошлась по комнате. На полу валялась в спешке сорванная и в пылу страсти разорванная нижняя сорочка. «Надо же было придумать настолько противозачаточное бельё, чтоб с таким трудом снималось!» — в который раз за год подумала Виктория, взглянув на брошенный посреди спальни кружевной батист. Оставаться голой не хотелось, но надевать эти сложносочиненные одежды Вика не собиралась: и долго, и в доме жарко — тем более, судя по глазам Слеповрана, вскоре вновь придётся всю эту многоярусную конструкцию с себя снимать.

— Ром, дай чем прикрыться.

— Так ходи. На тебя, нагую, смотреть — глаза радуются.

— Да я вижу, не только глаза…

И вновь сплетались тела, подчиняясь единому ритму, и вновь слышалось прерывистое дыхание и сладострастные стоны, и вновь наслаждение уносило их… Время потеряло смысл — часы бежали быстрее минут.

— Ром, ну, дай какой-нибудь халат поносить. У тебя же, как у персидского шаха, их больше, чем дофига. Каждый раз в новом кофе пьёшь.

— Сил нет Сеньку звать. Сходи сама в гардеробную.

— Голой по дому?

— Ой, как ты вдруг застыдилась! Да никто твою наготу не увидит, скромница моя. Все внизу в людской. На втором этаже токмо мы.

Вика шла по галерее комнат. В дрожащем свете, отбрасываемом свечой, с портретов на неё строго смотрели какие-то важные господа. Слеповран рассказывал ей про некоторых, имена называл, но она не запомнила, и так чересчур много информации получила в этом восемнадцатом веке — мозг плавится.

В коридоре паркет сменился мрамором, холодя босые ноги. «Надо было хоть обуться, раз пошла по дому голая шастать, — упрекнула себя Вика за легкомыслие и тут же сняла с себя вину: — Могли бы и в коридоре паркет постелить или линолеум. Хотя, может, и нет у них тут линолеума для коридоров. Они даже слово «коридор» не могут выговорить. Колидором называют, а маскарад — машкерадом. И ещё после этого мне Юлиана указывает, что я по-русски плохо говорю». С этими размышлениями Виктория распахнула украшенные росписью двери гардеробной и замерла в восторге. Она не раз ожидала Слеповрана, когда он заходил за эти двери, чтобы выбрать шляпу или ещё какой-то предмет, но сама вошла сюда впервые. Вике гардеробная комната представлялась большим платяным шкафом, а оказалось, что это даже не комната, а зал, уставленный массивными сундуками, вешалками, зеркалами, пуфами; стены обиты деревом, на полу дорогие ковры. Как заворожённая ходила Виктория среди ворохов явно годами складируемой одежды, открывала дверцы дубовых шкафов. Вот висит одежда для охоты, а здесь — роскошные праздничные камзолы, а здесь — Вика распахнула резные дверцы и увидела голубое шёлковое платье, отороченное горностаем. Не успела удивиться (зачем в гардеробной кавалера шкаф с дамским платьем), как поняла: это то самое платье, в котором «призрак» пугал императрицу. Поставила подсвечник на пол, вынула наряд из шкафа, приложила к себе — ей коротковато, широковато, ну, точно: и размер, и рост Анны Иоанновны.

— Зачем по шкафам рыщешь? — в дверях гардеробной стоял Роман Матвеевич. Атласный халат перехвачен витым шнуром, золотые шёлковые кисти блестят в полумраке.

Виктория аж рот открыла от возмущения: оказывается, в спальне халат лежал, а Слеповран её нагишом по дому отправил. Но сказала Вика совсем другое:

— Это то самое платье, в котором приведение зажигало?

Лицо князя исказилось злобной гримасой, больно схватил Вику за руку, прошептал:

— Ты кем шпионить за мной приставлена?

— Ром, ты чего? Пусти! Больно же!

— Говори, кто указал, что платье у меня надо искать

— Да никто не говорил. Случайно увидела. Руку отпусти!