Гости приглашены были самые достойные, кого приятно было императрице видеть. Праздничный стол обсуждался во всех подробностях, тщательно подбирались и кушанья, и посуда, и цветы для украшения. Разумеется, и невеста должна была соответствовать этой галантной подготовке. За три месяца пребывания во дворце Виктория начала привыкать к казавшимся ей поначалу полным трешем робронам и понемногу разбираться, чем отличаются венецианские кружева от брюссельских, а пудермантель оказался не жестким оскорблением, а накидкой, надевавшейся при пудрении головы. Корсет уже не давил, как прежде, напротив, Вика нашла его весьма сносной заменой корректирующему белью, обнаружила она, пусть, не удобство, но определенную прелесть и в фижмах, и в атласной обуви. И потому, стараясь не думать о цели мероприятия, Виктория занялась любимым своим делом — выбором наряда, в коем предстояло присутствовать на праздничном ужине, благо высочайшем повелением ей были выделены две камеристки, чтобы Виктория Чучухина соответствовала предстоящему важному событию.

И вот октябрьским сереньким утром, по последней моде четырехсотлетней давности причесанная и одетая, направлялась Виктория пред государевы очи, дабы лично Анна Иоанновна убедилась, что готова её протеже к предстоящей помолвке. Надо сказать, что Виктория была чрезвычайно довольна собой, ощущая себя успешной участницей «Модного приговора». Неделя усилий не прошла даром: из шёлка, лент и кружева было сооружено в рамках жестких требований моды нечто весьма элегантное. Словно перевернутый цветок тюльпана покачивалась на китовом усе юбка из жемчужного атласа, а изящный стан, укутанный в дымку и тафту, так и манил к объятьям. «Мне идет», — решила Виктория, любуясь на своё отражение, а присмотревшись внимательнее, поправила себя: «Не идет, а бежит». Эх, сфоткаться да выложить в Инстаграм — лайков бы собрала…

Осторожно спускалась Виктория Чучухина по узкой винтовой лесенке — мешали фижмы, не давая смотреть под ноги. И уже дошла до последней ступеньки, не оступившись и не поскользнувшись, да тут неожиданно, как черт из табакерки, появился на площадке перед чугунной лесенкой Его светлость красавец князь Роман Матвеевич Соболевский-Слеповран. Подхватил, закружил и на мозаику пола аккуратно поставил. Откуда он взялся у этой боковой лесенки, Виктория подумать не успела, как не успела и вспомнить, что во дворце все за всеми повсюду подглядывают и подслушивают, просто почувствовала такую мужскую силу, что ни вырваться, ни возмутиться.

— О, богиня! Настоящая богиня! — Слеповран не мог оторвать от Виктории восхищенных глаз. — Поехали со мной. Сейчас поехали. Я как тебя давеча на берегу увидел, так и не могу позабыть. Каждую ночь во сне вижу.

— У меня помолвка сегодня, — прервала Виктория жаркий шёпот Слеповрана.

— Да наслышан, можно сказать, приглашен, — Слеповран жестко скривил губы и вновь принялся быстро шептать: — Неужели за этого облезлого старика замуж хочешь? Неужто я хуже?

Ещё что-то говорилось, но Виктория уже не пыталась понимать, только видела глаза, зовущие, манящие, да чувствовала жар ласковых рук. И не думала больше Виктория о помолвке, об Анне Иоанновне, а хотела, чтобы целовал её этот рот, шепчущий нежные слова, чтобы гладили её эти длинные и сильные пальцы.

Потом, как ни старалась, не смогла вспомнить Виктория, каким образом вместо покоев императрицы, куда направлялась она показать праздничный наряд, оказалась в карете Соболевского-Слеповрана. Кадрами забытого кинофильма наплывали эпизоды: стучат копыта лошадей по булыжнику мостовой, бьет о крышу дождь, и шепчет Роман Матвеевич ей на ухо такое, что уже в карете готова она сорвать с себя все эти неудобные одежды, впервые понимая, что значит «страстно желать». В телесериалах Виктория такое видела, в женских романах читала, но что подобное в действительности случается с людьми, а тем более, что она сама может голову потерять, мысли не допускала.

У Слеповрана петербургский дом был обставлен, пожалуй, даже поизысканнее, чем царский дворец. Попав три месяца назад в эту странную передрягу, Виктория все предметы обозначала одним понятием — киношные декорации, но теперь она уже понемногу стала разбираться, где новомодная, заграничной работы мебель, а где дешевая ремесленная поделка. И как ни кружилась голова Виктории от горячего дыхания и страстного шёпота Романа Матвеевича, но не могла она не заметить изобилие фарфора, бронзы, мягких ковров, великолепных гобеленов. «Вот именно так в сказках про принцев на белых конях бывает», — мелькнуло в голове, а потом уже никаких мыслей не было, а началось то, о чем невозможно рассказывать, но так приятно вспоминать.

Мелодичным боем отсчитывали часы в спальне Слеповрана время объятий, поцелуев, то нежных, то страстных ласк… Такого партнера у Вики даже в пережившем сексуальную революцию двадцать первом столетии не бывало! «Может быть, именно ради этой встречи перенесла судьба меня в тридевятое царство?» — подумалось изможденной Виктории: не мог же быть напрасным её полет через время. Если бы Виктория Чучухина прилежнее училась в средней школе, то наверняка процитировала бы пушкинское «Ты в сновиденьях мне являлся», но поскольку классическая поэзия не была её коньком, то она просто объявила:

— Ром, ты такой суперклассный!

Вопросительно выгнулась бровь князя Романа Матвеевича Соболевского-Слеповрана:

— Могу за похвалу посчитать? — а глаза довольно смеются, ведь и без слов понятно, что счастлива им эта невесть откуда взявшаяся Виктория Чучухина.

— Ещё как можешь.

— Ну, а теперь о деле, — вид разомлевший, но голос вдруг стал спокойно-жестким, — ты, душа моя, постоянно и в левом, и в правом крыле дворца отираешься, так вот, будешь мне всё доносить, что заметишь и у Ивановны, и у Леопольдовны.

Слово «доносить» Виктории не понравилось, она игриво потянулась и капризно надула губы:

— Фигассе! Я в доносчицы не хочу.

— А у тебя отказываться резону нет. С помолвки сбежала, при всех самодержицу ослушалась. За это, знаешь, что полагается?

И лишь тут до Виктории Чучухиной дошло, что она реально подставила не только господина Миклешина, но и, жутко произнести, Анну Иоанновну! Вообразить, какой поднялся кипиш во дворце, было до мурашек по коже страшно. Что же теперь будет?

— А если я соглашусь доносить тебе, так во дворце меня, что, сразу обратно пустят? Реально скажут: раз ты шпионишь против нас, то велком — мы тебе всё прощаем.

— Тебя сама Елизавета Петровна за руку приведет. Она умница, умеет с императрицей разговаривать. Объяснит, что, мол, ты не хотела, да я силой увез, рубите голову с негодяя, ну, и дальше так же. Меня, может, в Москву отправят, а может, и просто пожурят. Ивановна амурные похождения уважает. А откажешь в моей просьбе — извини, сама возвращайся. Токмо окромя дыбы тебя никто не ждет.

Виктория Чучухина не любила, да и не умела держать язык за зубами. Она была готова делиться со Слеповраном всем, что происходило во дворце, не видя в этом ничего зазорного, тем более, что и не пыталась разбираться во всех враждующих партиях, беспрерывно плетущих интриги, ругаясь и мирясь. Но когда Викторию загонял в угол, не оставляя права на выбор, человек, который минуту до того клялся в вечной любви, Виктория возмутилась:

— Как это — дыба? Ты же меня увез и под венец звал!

— Куда не позовешь, когда ретивое играет. Ты же дама опытная, небось, и не то в сладкие минуты слышала. И как я звать венчаться тебя мог? Не по твоей роже каравай. Да у меня супруга имеется. В Москве меня княгиня ждет со дня на день.

Соболевский-Слеповран говорил без издевки, равнодушно, и Виктории стало противно, так противно, что захотелось немедленно уйти.

— Вот, жену и вербуй в доносчицы, а я пошла.

— Ступай, вольному — воля. Погуляй, охладись маленько. Через часок, а то и пораньше приползешь, в ногах валяться станешь, на коленях умолять — я добрый, может, и прощу.

Виктория, нарочито громко хлопнув дверью, вышла из спальни, на ходу пытаясь застегнуть пуговицы. «Не по роже каравай… да пошел ты… в ногах валяться, на коленях умолять… козел… пизд@бол, не скучай, смотри футбол…» — бормотала она, спускаясь по лестнице, где несколько часов назад на руках нес её Слеповран. Но когда оказалась на улице, решительности у неё поубавилась. Куда теперь идти, Виктория не представляла. Единственный дом в Петербурге, какой ей был известен, это дом Платона Дмитриевича Паврищева. Но ни как добраться до него она не знала, ни что сказать. Платон Дмитриевич сразу же за шиворот во дворец оттащит — ничем он не поможет Виктории в ситуации, ею же и созданной. Бежать надо из Петербурга, но куда и как? Документов нет, денег нет — ничего у неё нет. «Главное, у тебя нет мозгов», — крутилась в голове любимая фраза Вуколова. Прав был Валера, когда ей это говорил, сто раз прав. Но тут всплыло в памяти: «у заставы дом Жабоедова», и подумалось Виктории, что у смешного Мальцева хоть на время можно будет схорониться.