Зорех ничего этого и не подозревает. При нем мать молчит. При нем Мирьям совсем другой человек — весела, радостна.

Но когда он бывает дома? В пятницу вечером, в субботу… Всю неделю он занят делом, — некогда дома сидеть.

Даже ночью нет покоя. «Длинная Серель» не спит целыми часами, возится, ходит по комнате, вслух читает всю «Молитву на сон грядущий» да еще с «Исповедью». Зорех иногда зубами скрежещет, но молчит. Он раз только сказал теще какую-то грубость, и Мирьям чуть все глаза не выплакала. Больше он не станет делать такой глупости, зубами скрежетать он может, но молчать будет.

О наставлениях, читаемых тещей, он ничего не знал. Он видит, что Мирьям становится бледнее, худее, хватается за грудь, задыхается… И он весело улыбается в ожидании радостного события… Иногда у него мелькает мысль, что нужно было бы пригласить доктора, но он не делает этого и даже заикнуться об этом боится, — боится напугать Мирьям. С некоторого времени она стала всего пугаться, особенно по ночам, т— мяуканья кошки, лая собаки на улице… Раздается где-нибудь стук в дверь, шорох, она затрясется, вся вскрикнет — и уже лежит еле дыша, почти в обмороке!.. Приведи он доктора, она, не дай Бог, на самом деле расхворается.

Часто он заводит разговор об этом.

— Что с тобой, Мирьям, что у тебя болит?

Она отвечает со слабой улыбкой.

— Когда ты дома, я чувствую себя прекрасно. Лишь бы нас злые люди не сглазили.

Она ужасно боится дурного глаза, — мало ли, чему найдется позавидовать в ее жизни! Когда в субботу после обеда Зорех уснет, она часто тихонько подходит и подует на него. Ведь лето, окно открыто, мало, что может случиться? Может кто-нибудь пройти мимо и сглазить его. Ей кажутся, что все должны ей завидовать, что лучше и красивее ее Зореха нет, хоть всю Польшу исходи, и то не найдешь.

— Что и говорить, — думает она, — если б он еще соблюдал то, хоть немножко больше соблюдал!.. Но опять-таки, ведь он, как говорит мать, мужчина и у него целых 613 религиозных постановлений. Так это для него неважно!..

Зорех утверждает, что она нездорова, но она все упорно отнекивается… Только бы он сидел дома, постоянно сидел дома.

Он слушает и улыбается. Разве он догадывается об истинной причине? А жаловаться на мать она никогда не станет, он никогда не узнает, что ей приходится выстрадать, когда его нет дома.

Но теперь скоро суббота, теперь Зорех может уйти; пусть идет в синагогу. В субботу она не боится, и в этот день мать ей наставлений не читает. В субботу наша мать — добрая мама!..

— Мирьям, дорогая, — говорит ей мать, когда Зорех уходит. — Сегодня суббота, вымойся, приоденься… Когда твой муж после молитвы войдет с ангелами в комнату, ты должна побежать ему навстречу с радостным лицом, с сияющими глазами, с миром и дружелюбием и пожеланиями всего лучшего. За это ты удостоишься…

— Крепкого поцелуя от Зореха, — кончает Мирьям со смехом.

Матери это заключение не особенно по душе, но сегодня ведь святая суббота, и она не произнесет недоброго слова. Она берется за Библию, одевает большие очки и начинает читать.

Мирьям часто внимательно вслушивается в чтение матери, — некоторые рассказы ей очень нравятся. Серебряным колокольчиком звучит ее смех, когда она слышит, как юноша Авраам разбил каменные идолы старого Фарры, а старику объяснил, что это крупнейший из его богов схватил молот и уничтожил мелких; потом она вся дрожит от страха: не догадается ли Исаак, что это Иаков, а не Исав подносит ему кушанье? Слезы выступают у нее на глазах, когда Иаков встречается с Рахилью у колодца; к Лавану она питает смертельную ненависть за то, что он обманул Иакова… Обмани, например, кто-нибудь Зореха… бррр!.. Она вся дрожит… но успокаивается, когда Иаков получает в жены и Лию, и Рахиль: она ведь знает, что это было до раби Гершона, запретившего многоженство.

Сегодня полагается читать главу из Библии: «О приношениях». Приносились разные предметы для скинии… Это ее мало интересует. Она устала, и ее клонит ко сну.

Голова ее склоняется, смежаются веки… Она дремлет. На бледном лице появляется добрая, милая улыбка; оно покрывается легким румянцем… Вдруг ее будит голос матери.

— Мирьям!

— Что, мамочка? Я слушаю.

— Нет, я не о том.

— А что?

— По моему расчету… понимаешь, дочь моя, сегодня уже…

— Еще не пора, мамочка!

— Смотри, дочка, не ошибись!

Мирьям снова впадает в дремоту… мать все еще продолжает читать о серебряных блюдах и серебряных ложках… И снова будит ее…

Увы! «это» уже случилось…

— Жалко, — говорить Серель, — испорченная суббота!.. Но, может быть — еще не наверняка?

Она вздыхает и опять углубляется в чтение… Мирьям засыпает, но личико уже не покрывается румянцем, улыбка больше не появляется на ее прелестных губках…

Между тем Зорех уже кончил молитву и торопится уйти из синагоги, чтобы никто не задержал его. Он быстро перебегает улицу…

Дойдя до дверей, он останавливается и прислушивается к тому, что делается в комнате… Теща читает, а Мирьям, должно быть, как всегда, увлеченная этими рассказами, слушает… Ему хочется обрадовать ее своим внезапным появлением…

Он тихо открывает дверь… Теща этого не слышит, Мирьям спит…

Одним прыжком он возле нее и целует ее, поздравляя с праздником…

— Грешник безбожный! — вскрикивает Серель…

Мирьям лишилась чувств. С трудом удалось привести ее в себя.

Праздник испорчен…

Сумасшедший

ы спрашиваете меня про Мойше Иоселес? Сватать его собираетесь? Прекрасно. Кого же вам спрашивать, если не меня? Товарищами детства были, как же! Я и отца его, дайона^[40], хорошо знал. До конца дней своих был у нас дайоном. Он, не в обиду ему будь сказано, был миснагидом… Но — железная голова! Такому и миснагидом быть не грех.

Над каббалой он, правда, подшучивал, но я мало верил его искренности. Он, старозаветный еврей, нас, молодых, обескуражить хотел.

К ребе он так-таки не ездил Но он сам был ребе.

Как он, бывало, принимался за учение! Обернет голову мокрым полотенцем (не то, говорил он, череп треснул бы у него), одну ногу подвернет под себя… а из-под длинных, угрюмых, злых бровей прямо-таки искры сыпались…

Почетного ли происхождения Мойше Иоселес, сомневаетесь вы? И какого еще почетного!

Все это так, но сам-то он человек никуда не годный. Сердце у меня болит за него, но что правда то правда — непутевый человек, голова с изъяном.

В детстве и у него была железная голова. В воскресенье знал наизусть весь недельный курс! Уже в воскресенье!

Но юродивый. Какие ужимки, какие выходки! И такие же длинные брови, такие же жгучие глаза, как у отца, мир праху его. Но отец был человек солидный, а он — юродивый. Пристрастился он одно время в небо глядеть. Проплывет, например, по небу туча, он в ней видит то своего покойного дядю, то первосвященника, то козла… что только хотите, он видел в очертании облаков! Если же небо чистое — это, говорит он, светлая завеса на кивоте.

В зимнюю пору он целыми днями просиживал у окна и глядел на свежевыпавший снег. Алмазы, говорил он, светятся в снегу. Господи! Да и возможно ли пересказать все? Я вас долго задерживать не стану. Дело вот в чем:

Мы женились оба на одной неделе. Я был взят в дом моим тестем, а он стал подыскивать себе занятие.

У тестя, как водится, я совершенно забыл про Мойше. В общине завелись раздоры, и я весь в них втянулся…

Потом у меня было свое горе: у меня умер ребенок, с ней я тоже жил не в ладах; туда-сюда, мы с ней развелись, и мне начали предлагать партии из моего родного местечка.

Я оставляю детей там, — она не согласна; мы идем к раввину, — он решает, чтоб она оставила их у себя до трехлетнего возраста. Я возвращаюсь домой. Иду в синагогу — и встречаю Мойшеле.