Она замечает еще пятнышко, снова нагибается и продолжает чистку. Ее бледное личико покраснело, глаза блестят, и она с трудом переводит дыхание… Но своего она добилась: Зорех целует ее в голову.

— Что тебе там так понравилось? — Она со смехом отодвигается от него. — Моя повязка?

— Ты бы хоть матери постыдился, — тихо прибавляет она.

Повязка, которая покрывает ее голову, и мать, которая повернулась к ним спиной, делая вид, будто ищет в шкафу свою библию, — вот что гнетет и давит ее.

До свадьбы у Мирьям были две длинных, толстых косы. Все девушки завидовали ее белокурым, шелковистым волосам. Когда она проходила по улице, люди мысленно говорили: «Вот идет само искушение»… Став ее женихом, Зорех, бывало, весь задрожит от радости, когда дотронется до ее волос. Но часто ли это ему удавалось? Помолвлены они были полгода, виделись всего несколько раз: один раз вечером, в праздник Пятидесятницы, в Симхас-Тору^[33] они тайком ускользнули от «Гакофос»^[34], а еще раз они встретились в Пасху, гуляя за городом. Тогда-то их и «накрыли»! И поднялись же после этого толки и пересуды! Раввин, призвав родителей, заявил им, что хотя он ни на секунду не сомневается в беспорочности молодых людей, но все же его совет поскорей сыграть свадьбу.

Мать Мирьям, «длинная Серель», даже всех перин и подушек приготовить не успела. Отец Зореха, живший заработками от витья веревок, не собрал еще всего приданого… Но свадьбу сыграли. А перед венцом Мирьям остригли ее шелковистые, белокурые волосы!

Мирьям горько плакала при этом.

Зорех в это время сидел окруженный молодыми людьми, но он потом рассказывал, что почувствовал то мгновение, когда коснулись ее волос. Что-то точно резнуло его по сердцу. За ужином они оба смотрели так, будто Бог знает что потеряли.

Ох, уж эта повязка!

Волосы снова отросли бы, если бы не приходилось их подстригать. Зорех, положим, уверяет, что есть такие города, где еврейки носят парики и даже собственные волосы, но ведь уж известно, что Зорех немного вольнодумец. «Если бы Бог помог, и я бы выиграла лотерею, — говаривал он, (разбогатеть от торговли — было бы уж слишком большое чудо), — я оставил бы теще пару тысяч, а сам с Мирьям переехал бы жить в большой город!..»

Но Мирьям ни о чем и слышать не хочет. Она умоляет Зореха не говорить об этом, целует и обнимает, лишь бы заставить его замолчать.

Во-первых, на кого оставить мать? Положим, у нее и будут деньги, но если она, не дай Бог, заболеет… Человек она не молодой, некому будет и глоток воды подать. Во-вторых, Мирьям сама боится греха. Правда, существуют такие города, — Зорех знает, что говорит. Но Бог их знает, что это за города. Ведь были же и Содом и Гоморра, о которых говорится в Библии, а там такие ли еще нравы были! Железные кровати^[35] для иноземцев… сирот медом мазали… «И кто знает, может быть, Господь взглянет вниз, посоветуется с ангелами, и завтра же сотрет с лица земли и теперешние Содомы и Гоморры?»

Она знает, что Бог, да будет благословенно имя его, терпелив. Он наверное все выжидает, не покаются ли люди.

— Ну так что же, — говорит Зорех, — значит, нужно окончательно отрешиться от жизни?

— Нет, Зорех, — отвечает она, — но я не хочу. Если говорят, что нельзя, значит нельзя.

Еще больше ей приходится выносить от матери. «Длинная Серель» любит дочь, как не могут любить и десять матерей. Дурного слова не скажет, но с тех пор, как ее «накрыли» за городом с женихом, постоянно подозревает ее в чем-то и оберегает ее.

— У тебя, — говорит она Мирьям, — душа чистая, но сердце податливое, а для того, чтобы устоять против искусителя, нужна железная воля. Человек должен бороться как лев, потому что искуситель опаснее змеи.

И она взялась поучать свою добрую, но слабую дочь, эту чистую, но неустойчивую душу, чтобы научить ее бороться с демоном-искусителем. Но после каждого такого урока Мирьям становится сама не своя. У нее болит грудь, ночью ее душат кошмары…

Стоит только Зореху закрыть за собою дверь, как мать уже начинает читать ей нравоучения.

Сама Серель человек знающий, бегло читает на жаргоне, прошла все Пятикнижие с разными комментариями и еще несколько подобных священных книг. Ад она знает вдоль и поперек, — как свой собственный дом. Она знает, где кипятят в горячей смоле, где жгут «черным огнем», и где черти жарят грешников на вертеле, точно цыплят. Она знает весь внутренний распорядок того света за какие грехи вешают за язык, — за какие бросают в пространство между небом и землей, где орлы и вороны вырывают у них куски мяса… За какие проступки приходится бегать по лесам, где дикие звери хватают за пятки, и за какие сдирают кожу и заворачивают в колючие тернии, заставляя еще черпать воду кувшином без дна. Одно спасение в том, что Господь полон милосердия, — он требует только покаяния… Мирьям слушает все это с бледным, как мел, лицом, сильно бьющимся сердцем и дрожащими губами.

Она полна страха, она знает, что грех всюду подстерегает человека… Еще хуже в те, известные, дни, когда женщина обуреваема злыми духами, когда вокруг нее пляшут исчадия ада… когда она не должна смотреть в зеркало, чтоб оно не покрылось темными пятнами! Дыхание ее полно нечисти, одежда усеяна дьяволами и чудовищами адскими… Как боялась она тогда Зореха!..

А у матери страхи начинались еще раньше, чем наступал этот период. Поминутно она спрашивала: «Доченька, может быть, уже? — Может, ты скрываешь, хочешь таким тяжким грехом загубить свои молодые годы… Посмотри, может быть, уже наступило… Может, ты была раньше недостаточно внимательна?»

— Мамочка, — однажды спрашивает Мирьям. — Почему Зорех так легко смотрит на это? Он даже смеется, когда я бросаю ему ключи^[36].

— Нехорошо это, деточка, большой это грех… — говорить мать. — Но мужчины уже по природе таковы. Разве они знают? И чего мужчине бояться? Прочтет на скорую руку главу из Мишны, и тотчас же ему вычеркивают шесть страниц грехов. И когда их, мужчин, к ответу требуют? Раз в год, в «страстные дни». Но бедная женщина, что она значит? Жалкое создание… что твоя индюшка, прости Господи! А потом, во время беременности, во время родов, — тогда ведь ее жизнь действительно висит на волоске. Вот когда для нее наступают «страстные дни». А что у нас, бедных, есть для спасения души? Одно лишь Пятикнижие. И действительно, хорош человек, на котором даже нет цицис. И всего-то у нас три религиозных обряда: «халэ»^[37], соблюдение известных «очистительных периодов» и благословение над свечами. «Халэ» еще не так страшно, это всегда можно исполнить, «благословение над свечами» вовремя — тоже, нужно только все приготовления к субботе закончить накануне, в полдень. Но «то» — разве можно себя уберечь? Если твой взгляд, — говорит она, — упадет на то — место, куда упал его взгляд, если его дыхание смешается с твоим, готово! Лилит^[38] подхватывает этот взгляд, возносит это дыхание прямо к трону Всевышнего и раздувает это в целое «дело»… Сейчас же начинают умирать роженицы, маленькие дети…

Мирьям сознавала, что она не раз согрешила и взглядом и дыханием… И каждый раз, после такого нового греха, она не могла уснуть от страха, что душа ее вознесется и сама запишет ее новое преступление.

Однажды в местечке состоялась временная сессия окружного суда. Все население сбежалось, как на чудо. Мирьям тоже пошла в суд. Это было вскоре после свадьбы, когда тянет еще ко всяким новинкам. Она увидела трех судей, прокурора, секретаря и человека, которого судили… Она не понимала, о чем шла речь, но видела, как подсудимый, когда произнесли слово «каторга», упал, как пораженный громом… С тех пор она еще больше стала бояться небесного суда. Тут, слегка заикаясь, говорил прокурор, а там выступит сам сатана. Он будет изрыгать черный огонь, кипящая смола будет литься из его рта-. И что за невидаль каторга! Там крикнут: «каф-гакал»^[39]!.. Жарить велят, жечь!..

— Как будет тогда замирать душа! — думает Мирьям. Ее охватывает дрожь, а в груди начинает колоть, как иглами.