— Дитя мое, — заговорил он, гладя меня по голове и перебирая мои волосы, — ты не будешь больше терпеть голода и нужды… дитя мое, ты не должна будешь больше ходить нагой и необутой… ты будешь богатой… будешь платить за обучение своих братьев… их не станут больше выгонять из хедера, и нам поможешь… я выздоровею…

— И знаешь, кто твой жених? — радостно спрашивает мать. — Сам реб Занвиль! Сам реб Занвиль прислал свата!..

* * *

Не знаю, что со мною было, но очнулась я в постели средь бела дня.

— Слава Богу! — воскликнула мать.

— Слава Его святому имени! — произнес за ней отец.

И меня снова стали обнимать и целовать… варенья подали!..

Не хочу ли я воды с сиропом? Не хочу ли вина?..

Я снова закрыла глаза и разразилась сдавленным плачем.

— Это хорошо! — обрадовалась мать. — Пусть выплачется мое бедное дитя! Мы сами виноваты, — сразу сообщили ей такую радостную весть, так неожиданно! С ней мог бы, Боже упаси, сделаться удар! Но теперь, слава Богу! Поплачь, дитя мое, отведи душу, пусть вместе со слезами уйдут все горести и начнется новая жизнь! Новая жизнь…

У каждого человека есть два ангела — ангел добра и ангел зла, и я была уверена, что, ангел добра велит мне забыть «подручного» лекаря, есть варенье реб Занвиля, пить его сироп с водою и одеваться на его счет, тогда как ангел зла велит мне, чтобы я раз навсегда заявила отцу и матери, что я не хочу этого, не хочу ни за какие блага. Реб Занвиля я еще не знала. Я, может быть, и видела его когда-нибудь, но забыла, или не знала, что это реб Занвиль… Но за глаза я ненавидела его.

Две ночи кряду мне снилось, будто я иду к венцу.

Мой жених — реб Занвиль. Меня семь раз обводят вокруг него… Но ноги мои онемели. Дружки высоко поднимают меня и несут. Потом меня ведут домой.

Мать, приплясывая, выходит на встречу… Подают свадебный ужин.

Я боюсь поднять глаза. Я уверена, что увижу слепого, одноглазого старика с длинным, предлинным носом… Холодный пот выступает на всем моем теле — ~ Внезапно он наклоняется и шепчет мне на ухо:

— Лия, ты красивая девушка!

Но голос совсем не старческий… это голос другого… Я приоткрываю глаза — другой стоит предо мною…

— Тс! — таинственно шепчет он. — Не говори никому. Я завлек реб Занвиля в лес, сунул его в мешок, привязал камень и бросил в реку. (Такую историю рассказывала мне когда-то мать). Теперь я здесь, на его месте!

Я в ужасе просыпаюсь. Сквозь скважину ставни пробивается бледный луч луны и освещает всю комнату. Теперь только я замечаю, что посреди потолка снова висит лампа, отец и мать спят на перинах, отец улыбается во сне, мать дышит спокойно… И добрый ангел говорит мне: «Если ты будешь доброй и послушной девушкой, то твой отец выздоровеет, мать на старости лет не должна будет так много и так тяжело трудиться, твои братья станут учеными раввинами, сделаются именитыми людьми, ты будешь платить за них меламедам».

— Но целовать, — нашептывает злой ангел, — будет тебя реб Занвиль… Он прильнет к тебе своими влажными усами… Он обнимет тебя костлявыми руками… Он будет мучить тебя так же, как прежних жен, он молодою вгонит тебя в гроб, а тот приедет и будет страдать, не станет больше учить песням, и ты не будешь просиживать с ним все вечера… ты будешь сидеть с реб Занвилем.

— Нет! Тысячу раз нет! Порвать «тноим»^[23]!

Я не спала уже до утра.

Первой проснулась мать. Мне хочется поговорить с ней, но я привыкла в минуту опасности всегда обращаться за помощью к отцу.

Вот просыпается и отец.

— Знаешь, Сореле, я чувствую себя совсем, совсем хорошо. Увидишь, сегодня я выйду из дому.

— Хвала Его святому имени! И все благодаря нашей дочери, и все благодаря ее святому заступничеству.

— И лекарь-таки прав, молоко мне кажется очень вкусным…

Они замолчали, и добрый ангел снова заговорил во мне:

«Если ты будешь доброй и покорной девушкой, отец твой выздоровеет; если же с уст твоих сорвется грешное слово — он умрет по твоей вине».

— Слышишь, Сореле, — продолжает отец, — довольно тебе быть торговкой.

— Что ты городишь?

— То, что ты слышишь! Я сегодня же пойду к Занвилю… Он даст мне должность, или же даст взаймы несколько рублей. Мы откроем лавочку. Я буду немножко стоять за прилавком, ты немножко — потом я начну торговать хлебом…

— Дай Бог!

— Конечно, Бог даст! Сегодня, когда ты будешь набирать свадебные наряды, возьми и для себя… хоть на два платья. И почему бы и не взять? Он велел взять все, что нужно, Не пойти же тебе в синагогу в таком наряде, когда жених будет «призван к Торе»^[24].

— Что ты говоришь! — отвечает мать. — Важнее детям сшить что-нибудь. Рувим бегает босиком, он на прошлой неделе занозил себе ногу и до сих пор хромает… Дело идет к зиме, им нужны рубашки, фуфайки, нужны и пальтишки.

— Возьми для всех!

— Слышишь? — говорит добрый ангел. — Если ты произнесешь грешное слово, твоя мать останется без нового платья, а ты ведь знаешь, что старое совсем износилось и висит клочьями, твои братья будут в самые сильные морозы бегать босиком в хедер, а летом ноги их будут искалечены занозами.

— Я скажу тебе по правде, — заявляет мать, — нужно было бы все определенно оговорить заранее: ведь очень добрым человеком его назвать нельзя… Нужно оговорить, сколько он оставит ей, потому что наследников будет видимо-невидимо. Если не настоящее завещание, то пусть по крайней мере даст простую расписку. Сколько еще может прожить такой, как он? Еще год, два…

— При хорошей жизни, — вздыхает отец, — живут долго.

— Долго! Не забудь, что ему семьдесят… Иногда… иногда мне кажется, будто у него мертвеет кожа под ушами…

А злой ангел нашептывает мне: «Если ты будешь молчать, ты пойдешь к венцу с мертвецом, мертвецу ты достанешься»…

Мать вздыхает.

— Все в руках Божьих, — говорит отец.

Мать вздыхает снова, а отец продолжает:

— И что можно было поделать?.. Разве был какой-нибудь лучший исход? Конечно, если б я был здоров и мог зарабатывать, если бы был хоть кусок хлеба в доме…

Он не кончает. Мне кажется, что в сердце отца что-то зарыдало.

— Будь она хоть года на два моложе, я пошел бы на крайность… Я знаю… рискнул бы в лотерее.

Я молчу.

* * *

Мой семидесятилетний жених дал денег на свадебные наряды, несколько сот злотых дал отцу и на мое имя «дополнительную расписку»^[25] на сто пятьдесят злотых.

Люди говорили: выгодная партия.

Я вновь обрела подруг. Подруга в атласном платье с золотой цепочкой и часами заходила ко мне по два-три раза на день. Она была счастлива, что я не отстала от нее, — что мы венчаемся в один месяц. Были у меня и другие подруги, но эта ни на минуту не отходила от меня: «Те, другие, ведь „сморкатые девчонки“, кто знает, сколько они еще в девушках насидятся».

Жених Ривке был издалека, но жить они будут у ее родных еще два-три года. Все это время мы будем жить душа в душу: она будет забегать ко мне на чашку цикория, я к ней, а в субботу вслед за послеобеденным сном на чашку бульона.

— А когда я буду рожать, — спросила меня однажды Ривке, и лицо ее просияло, — будешь ли ты сидеть у моего изголовья?

Я молчу.

— Пустяки! И чего ты так печалишься? Случается и в семьдесят лет тоже…

— Э! — продолжает утешать Ривке. — Бог захочет — и веник стреляет!.. А если и нет, как долго, думаешь ты, он протянет? Не может же человек жить вечно! Такое счастье мне, какой ты будешь молодой и красивой вдовой, — пальчики облизать.

Ривке не желает реб Занвилю дурного, хотя он и порядочная дрянь! Ту жену он тиранил, но она была больная, а я крепка, как орех… со мной он будет обращаться хорошо, и как еще хорошо…

* * *

«Он» возвратился!

Отцу действительно стало лучше, но однажды ему захотелось сухих банок — без этого он боялся выйти из дому. Он чувствует, что от лежачей и сидячей жизни вся кровь скопилась в одном месте. Надо разогнать ее! Кроме того, у него немного ломит спину, а против этого банки — испытанное средство.