Все сутки Судного дня семья проводила в голландской синагоге, прислушиваясь к пению хора, игре органа, пению и чтению кантора… Они ни слова еврейских молитв не понимали. Они лишь глядели на Святую скинию да на проповедника в шитой ермолке. Как подымется шитая золотом ермолка, и они подымаются; опустится золотая ермолка, и они также садятся. Иногда Сатья от усталости бывало задремлет, и сосед локтем будил его, когда следовало подняться… В этом состояла их служба в Судный день. О том, что это день Небесного суда, когда рыба в воде содрогается и трепещет, о том, что вообще в небе в этот день совершается — Сатья не знал. У него просто было в обычае: в Судный день слушать хор и орган, не евши, а после «заключительной» молитвы (он даже не знал, что молитва так называется потому, что в этот час небесные врата запираются на ключ), отправляться к резнику на трапезу… Сам резник также знал немного больше Сатьи. На то и Голландия!
И сейчас же после черного кофе Сатья, его жена и дети подымались, прощались с резником и его семьей и, пожелав друг другу счастья на грядущий год, отправлялись ночью пешком к морю. Не «домой», говорили они, а — «к морю».
Ни за что дольше их не удержать было.
— Как так? Ведь вы даже города еще не видали? — говорят, бывало, резник и его жена.
Сатья усмехается:
— Город!
Сатья не многоглаголив, море учит молчанию. Сатья не любит города. Там тесно, нет воздуха и нет неба. Одна лишь полоска меж крышей и крышей… То ли дело — море! Простор! Раздолье! И дышится там так вольно…
— Ведь оно — ваш враг… ваша смерть! — пытаются переубедить его резник с женою.
— Зато сладкая смерть!
Сатья желает кончить свои дни так, как кончмлего дед и отец, — чтобы море его поглотило здорового, чтобы не пришлось ему хворать долгое время издыхать медленно на постели… Слушать, как плачут над ним… И потом быть схороненным… в жесткой земле… бррр!.. Холодом веет на Сатью, как вспомнит про такую могилу…
И семья пешком отправляется домой, к морю…
И идут они всю ночь, и лишь когда начинает брезжить на востоке, они замечают золотой отблеск песчаного берега, а затем засверкает пред ними зеркало морское, и они от великой радости весело бьют в ладоши…
Жених не радуется так своей невесте…
И так проходит год за годом…
Сменяется рыбак, реже сменяется резник, а обычай сохраняется.
А обычай заключается в общей сложности: в пост, хор с органом, крупной рыбе, трапезе после, заключительной молитвы, в прощании с резником и взаимных пожеланьях…
Все это вместе представляет единственную нить, связывающую Сатью с еврейским миром…
* * *
И однажды в пятницу, в канун Судного дня случилось следующее. Заалело на востоке. Тихо просыпается море. Оно едва дышит, едва слышен шум его: оно лениво потягивается и, грезя, опять впадает в дрему… Кое-когда задрожит в голубой дали пара белых крыльев, прокричит что-либо птица… И снова тихо… Тихие блески летают по морю, золотые пятна скользят по желтому песку, и заперты рыбачьи хатки на берегу. Одна лишь дверь скрипнула: вышел Сатья…
Нынче канун Судного дня. Набожно и серьезно лицо Сатьи, тихо светятся его глаза; он отправляется на божье дело, ловить рыбу для святой трапезы!
И, подошедши к челну, он берется за цепь, которой челн прикреплен у борта. Цепь гремит. Справа и слева раздаются голоса:
— Нельзя! Нельзя!
Эго кричат соседи, высунувши головы из маленьких оконец.
Тихо и спокойно лежит, слившись с краем предрассветного, смеющегося, веселого неба, распростертое вширь и вдаль море… Едва дышит море, едва морщится оно у берегов, и, как у доброй бабушки, пляшут светлые блестящие улыбки между его морщинками… И что-то шепчет оно; бабушкину сказку сказывает море разбросанным, длинными водорослями, точно волосами обросшим скалам; и улыбаясь, играя, гладит их море по волосам… Но рыбак знает свое море и не верит ему.
— Нельзя…
Море теперь колышется, потом раскачается, и треснет вдруг светлое зеркало вод, и игра превратится в грозное дело, тихий шепот — в крик и шум, из морщин подымутся волны, громадные валы, что станут глотать челны и барки, как левиафан мелкую рыбешку…
— Нельзя…
И босой старик, с дрожащей седой непокрытой головой, с морщинистым, как у моря, лицом, но без фальшиво-сладкой морской улыбки, вышедши из хатки, подошел к Сатье и положил руку на его плечо:
— Взгляни!
И старик указывает на маленькую черную точку с краю неба, которую лишь рыбачье око может заметить…
— Из этой точки вырастает туча…
— Я раньше вернусь, — отвечает Сатья, — мне бы только одну рыбу поймать.
И серьезнее делается лицо его старого соседа:
— У тебя жена и дета, Сатья!
— И Бог в небе! — с надеждой отвечает тот.
Сатья нынче отправляется исполнить Его завет. Он отталкивает челн и прыгает в него.
И легко, точно перышко, носится челн по морю. А море кругом колышется, тихо и так любовно нашептывая челну сказки свои, опоясывает и окутывает его кругом окатным жемчугом своим. А старый рыбак, стоя на берегу, бормочет:
— Санта Мария, Санта Мария!
Легко носится Сатьин челн по морю — ловко выбрасывает Сатья свою сеть, и тяжелей, все тяжелей она делается. С большими усилиями вытаскивает ее Сатья в челн и находит в ней водоросли, морские звезды, но ни одной рыбины…
Старый рыбак уже давно потерял челн из виду, Сатья уже в третий раз, в четвертый закидывает сеть; нелегко ее вытащить, разные морские растения вплелись в глазки ее — но ни одной рыбы…
А море колышется, раскачивается все сильнее… А на небо уже выплыло солнце, но влажен свет его — солнце заплакано… А черная точка на небесном краю вытянулась меж тем под солнцем и надвигается на него…
Уж полдень, а Сатья все плывет и плывет, все пытает и пытает счастье…
— Господь — думает он, — не желает, чтобы я в нынешнем году исполнил его завет. Надо брать назад!
И печально делается на сердце. Он, как видно, согрешил перед Богом, и Господь не желает призреть его жертвы. Сатья твердой рукой берет весло и желает повернуть челн обратно, Но в то же мгновение что-то брызнуло ему в лицо. Сатья обернулся и видит: большая золотая рыба мечется, играя по морю, бьет хвостом по воде.
Ах! Эту рыбу он должен поймать! Эту рыбу ему Господь послал, Бог, который воззрел на печаль его, на тоску, на желание его исполнить завет.
Сатья поворачивает лодку и устремляется за рыбой…
А море уже раскачалось, волны подымаются все выше и выше… Половина солнца уже закрыта тучей; одни лишь пучки белых лучей прорываются сквозь тучу… А рыба плывет по спине волн; Сатьин челн за нею, за нею… Рыба вдруг исчезла, между нею и челном вырос вал, вздутый, нагнанный ветром…
— Обманывает, дурачит меня! — думает Сатья и снова собирается повернуть назад и плыть к берегу. Но в тот же миг волна улеглась, точно она вдруг погрузилась куда-то; вот рыба подплыла уже к самому челну, глядит на Сатью большими глазами, будто умоляя: «Возьми меня! Бери меня… Исполни завет… Пусть удостоюсь я жертвою стать твоему Богу…»
Но едва Сатья поворотил челн, как рыба пропала! Новая волна набежала меж нею и челном, и снова начинает гневаться море! Не любовную песенку поет оно теперь, оно сердится: «Экая дерзость! В такую пору плавать по мне! Ступать по моим волнам!» И, словно испугавшись моря, прячется солнце за тучей… Лишь этого, как видно, ждал ветер. Он волю почуял, ринулся с яростным ревом, хлещет, точно прутьями бьет, и все больше волнует море. Море шумит и трещит, будто тысячи басов играют в утробе его, сотни барабанов в его волнах!
— Домой! Домой! — стучит Сатьино сердце. Он собрал свои сети в челн, и крепче берется за весло; изо всех сил работает; жилы на руках его вот-вот лопнут с натуги. Как скорлупка ореха, мечется челн вверх и вниз по волнам. Мрачны небеса, яростно и темно разбушевавшееся, изломанное море. А Сатья все работает веслом — домой, домой!
Вдруг он видит: нечто плывет к нему сбоку. Человеческое тело плывет, утопленник, женщина — впереди нее носятся волосы, черные волосы — у его жены такие волосы… Из-под волос показываются белые руки — у его жены такие руки… И голос взывает: Спаси! — голос его жены… матери его детей… Она, как видно, поплыла за ним на другом челне. Она тонет, она на помощь зовет… Сатья берет вправо и направляется к телу, но море не пускает! Волны подымаются меж ними, буря ревет и воет, но и в буре слышится Сатье ее голос:
