Появился ряд слуг с большими полумисками рыб; зазвенели серебряные вилки да ножи; весело зажужжали разговоры за женским столом; поплыла, заливая их, ученая беседа за столом краковского раввина — но все оборвала громкая «веселая» музыка… Три оркестра заиграли, гул прокатился, задрожали от радости огоньки на столах, по стенам; краковский раввин оперся на спинку кресла и довольный прислушивается.

Он был большим знатоком музыки…

От «веселой» музыканты перешли на «валашскую», даже не перешли, а переплыли, — так незаметен был переход — плывет, течет «валашская» мелодия. Краковская скрипка играет, о чем-то ясно говорит она, проникает в сердца… И три оркестра тихо и чисто ей вторят…

И чудится, будто река течет, некая Висла, сверкая, разлилась и, тихо качаясь, шумит и дрожит в честь жениха с невестой, в честь раввина из Кракова и прочих гостей дорогих; а над рекою носится чудное диво — светлая птица, тихо летая, играет — поет она сладко-умильно, и будто плачет тихими молитвенными воплями; вдруг их прерывают выкрики страстные, веселые, возвышенные звуки и снова тихие вопли: — правда, радость велика, но нельзя забыть про изгнание Израиля, про скитания Духа Святого — и снова бурные клики радости: — все же здесь светлый праздник, собрание ученых с краковским раввином во главе!

И оркестр вдруг подымается высоко-высоко, все инструменты играют, все громче и громче, выше и выше, точно они подымаются радостью со ступеньки на ступеньку, все гудит, пляшет, светом играет, и вдруг разом обрывают, точно все струны и трубы разом лопнули. Затихли, и в тишине раздается: «Бу! бу! буу!..»

Лишь один Авраам продолжает играть; все глаза обращены на его плечи, — кругом молчание, никто бровью не моргнет, одна лишь рука Авраама движется и, вытягиваясь, сгибаясь, ведет смычком:

— Бу, бу, буу, буу!..

Музыканты нарочно подстроили такую штуку, чтобы развеселить публику.

Но им не удалось.

Музыканты ждут — не дождутся, чтобы народ прыснул смехом, но народ глядит на Авраама и переводит взоры на краковского раввина; в его присутствии смеяться не станут; лица морщатся, губы кривятся, глаза выпирает от смеха, но все смотрят на краковского раввина и ждут. А краковский раввин сидит, опершись высокой меховой шапкой на спинку стула, с нависшими бровями и закрытыми глазами — не задремал ли краковский раввин?..

А бас продолжает выводить:

— Бу, бу, буу, буу!..

Народу не по себе становится.

Вдруг все глаза обратились от краковского раввина к средним воротам.

За воротами послышался шум, шаги приближаются.

Слуги подбегают, открывают ворота и испуганно кричат:

— Нет, нет! Для вас, нищих, отдельно поставят столы!

Догадываются, что нищие хотят войти. Краковский раввин подымает глаза и собирается что-то сказать, вероятно, прикажет опустить, как же иначе?

Но в эту минуту в воротах появился старец в изорванном кафтане, со всклокоченными седыми пейсами и бородою, нищий, как и все нищие, но с царственно гордым взглядом и властным, царственно величавым мановением руки… Слуги в испуге отступили перед взором его, нехотя, но с великим почтением раскрывают ворота; он махнул рукою, и они невольно расступаются и дают дорогу…

И старец в платье нищего, но со взором и поступью царскими, входит.

За мим движется целая рать нищих. Старец дошел до средины амбара и остановился, за ним длинной вереницей выстроилась нищая рать. Нее глядят молча, ошеломленные

Краковский раввин также молчит. Лишь Авраам продолжает свое; и все видят, как дрожит его сутулая спина, как рука водит взад и вперед смычком, и бас сердечно-тоскливо кряхтит

— Бу, бу, буу, буу!

Царственный старец в нищенской одежде спустя несколько мгновений раскрыл свои уста — гости спереди наклоняются через стол, другие выскакивают из-за столов без шума, на цыпочках, влекомые точно магнитом к устам старца, и все глаза остаются висеть на его устах.

И старец произнес: «Полнощь»!

— Раввин из Кракова! — продолжает он потом. — Авраам призывает к полунощной молитве… Он играет полунощную славу! Вы не верите, краковский раввин, но услышите… Дабы вы удостоились слышать, как Авраам играет полунощную славу, вам суждено было выдать своего сына за дочь люблинского старшины, чтобы Томашов оказался на полпути… А ради вас и все гости услышат, однако не все, как вы! Вы — знаток музыки!..

— Бy, бу, буу, буу! — выводит свое Авраам. Народ изумленный, точно опьяненный, молчит. Нищий старец, подняв правую руку, дает знак навесу, и навес распахнулся, полнавеса вправо, полнавеса влево, точно крылья кущи.

Показалось небо, звездное, играющее искрами небо. Над распахнувшимся навесом плывет луна. Тихо проплыла она.

Лишь только она проплыла, нищий старец снова взмахнул рукою, и небо разверзлось. В высоте плывет раздолье из самородного трепещущего света, и в этом свете, что дрожит и качается, слышится пение, музыкальная игра — то небесные сонмы читают полунощную молитву, ангелы-певчие славу поют, ангельские оркестры песню играют, и все они исполняют одну мелодию, и бас Авраама играет под их такт, он также витает в песне светлого раздолья, что, качаясь, дрожит в высоте… И в содрогании народ…

Снова взмахнул старец рукою, и сомкнулись небеса, прекратилась игра, только звездочки плывут и мелькают, как бы дрожа от тихой, грустной радости…

И снова взмахнул рукою старец, и обе половины навеса падают, смыкаются и закрывают небеса. В оцепенении, еле дыша, сидит народ, лишь бас Авраама продолжает тянуть:

— Бу, бу, буу, буу!

И вдруг смычок и бас выпали из рук Авраама. Он встал, обратился лицом к народу и начинает: «Слушай Израиль, Господь, Бог наш, Господь Един!..» Читает нараспев, под те же звуки, что раздавались в небесах.

…Он кончил и упал в обморок…

Старец подхватил его…

— Снесите его в богадельню! — приказал он слугам.

И слуги взяли его и понесли…

— Раввин из Кракова! — сказал старец после того, как вынесли Авраама. — Не ради свадьбы вы приехали, а лишь на похороны. Авраам призван на лоно небесное, там недоставало баса…

И старец исчез вместе с нищею ратью…

Так оно и было.

Авраам на следующее утро преставился в богадельне, и краковский раввин вместе со всеми гостями был на похоронах.

Говорят, что старец тот был никто иной, как святой праведник ребе Лейб-Сорес…

Вполне возможно…

Чудеса на море

голландской земле, в осевшей полузасыпанной избушке у берега моря, также жила «немая душа» — еврей-рыбак Сатья. Имя, быть может, по его прадеду Саади и, но об этом Сатья не знал. Он вообще мало что знал о еврействе. Испокон веку рыбак, он дни и годы проводил на море. Одна всего-навсего еврейская семья среди многих не-евреев — откуда же ему знать? Сатья ловит рыбу, его жена вяжет сети и ведет хозяйство, дети катаются в песке и ищут янтарь… И когда Сатья отправляется в море, и начинается буря, и великая опасность грозит рыбаку — ни он сам на море, ни его семья дома даже не знают, как молить своего Бога… Сатья тогда молча глядит в небо; его жена рвет на себе волосы или бросает гневные, полные укоризны взоры к гневному, мрачному небу, а дети падают на песок и вместе с другими детьми взывают:

— Санта Мария, Санта Мария!

Да и откуда им было знать больше? Пешком ходить в еврейскую общину — далеко; ездить семья, еле зарабатывавшая на хлеб, не могла; да и море к тому же не отпускает. Отец Сатьи, его дед и прадед погибли в море. Но море уже силу такую имеет в себе: море — опаснейший враг человека, часто лукавый враг, и все же его любят, и тянет к нему человека, точно клещами… Нельзя от него оторваться, хотят жить на нем и погибнуть в нем…

* * *

Лишь один еврейский обычай сохранила семья — Судный день.

Накануне Судного дня Сатья утром выбирал самую крупную рыбу. Всей семьей отправлялись с этой рыбой в город и отдавали рыбу общинному резнику, у которого заговлялись и разговлялись.