А сам весь дрожит, слышит, как барыня кричит и сердится, что его все еще не нашли.

— Я, собаки, с вас шкуру сдеру, а тела псам выкину! На кол вас посажу!..

Хаим-Иона пробует успокоить себя: может быть, это она — злюка, ненавистница евреев, желает его поймать и предать мукам, в тюрьму заключить. И он рад пострадать… Лишь бы не согрешить! Владыка Небесный, лишь бы не впасть во искушение.

Но ему суждено было искушение… Увидев, что егеря не могут найти его, барыня спустила с колен собаку. Та кинулась в лес, побежала по следам и пронюхала его… Подбежали егеря, связали его веревками и отнесли барыне.

— Зачем вы связали его? — сердится та.

— Он кусается! — отвечают егеря, бросив его к ногам барыни в карету. Началось искушение.

Едва его схватили и связали, Хаим-Иона Вительс дал обет: глаз не раскрыть, даже в лицо ее не глянуть… Но довольно одного голоса женщины — Хаим-Иона чувствует, как ее голос растекается по всем его членам, как ему становится жарко во всем теле.

А барыня с егерями говорит — кричит, с ним — поет. Она сама, — говорит певуче барыня, — развяжет его, и всякое место, к которому прикоснулась веревка, расцелует… Она повезет его в свои палаты… Рай для него откроется… Велела кучеру ехать назад, а сама стала развязывать веревки на нем.

И едва прикоснется к его телу, с ее пальцев проникает в него некая ароматная теплота.

Но ведь он — Хаим-Иона Он берет себя в руки, падает к ее ногам, просит ее, умоляет. Их язык он знал…

— Барыня! Ясновельможная! Великая, сиятельная, что ты хочешь от меня?

— Я желаю твоего добра! — отвечает она. — Или я тебе не нравлюсь?

— Барыня! Ясновельможная!.. Зачем тебе надобен презренный, грязный, паршивый жид? (От самого рождения у него и прыщика на теле не бывало, но он желал вызвать презрение к себе). Разве худший твой раб, твой последний свинопас не красивее, не стройнее меня?

А та смеется:

— Нет! Красивее и прелестнее тебя нет никого!

Твое дыхание, — говорит, — жжет меня огнем! О, если бы ты свои глаза раскрыл…

А он снова ее умоляет.

— Великая, сиятельная госпожа! Я еврей. Наше Священное Писание такие дела запрещает… Не дай мне потерять мира земного и мира небесного…

Но она обещает дать ему больше двух миров…

Он снова молит ее:

— Я — еврей, я женат на еврейке, шестеро детей, сыновей у меня… Следует ли такой милостивой, великой, сиятельной госпоже отнять мужа у бедной еврейки, отца у шести еврейских детей — тебе, могущественной, богатой палатами и слугами…

А та за прежнее:

— Взгляни на меня! — чуть ли не умоляет она. А между тем едут все назад. И барыня вдруг крикнула:

— По местечку вскачь!

Догадался Хаим-Иона, что приближаются к его городку, и барыня боится, как бы он не удрал.

И он решает обязательно бежать. Открыл он глаза, чтобы взглянуть, когда удобнее будет соскочить.

— И вот тогда, — заломал он руки, — я еще раз увидел ее… Ее глаза насквозь прожгли меня…

— Однако я, — воспрянул он с внезапной силой, — одолел искусителя… Я не прелюбодей, — и голос его зазвучал тверже и тверже, — посреди базара я соскочил…

— Чудо случилось: лошади испугались чего-то и понесли в сторону… Иначе я очутился бы под колесами… А этого я и желал, к этому стремился…

И выпрямившись, с разгоревшимися глазами, Хаим-Иона поднял правую руку, как при присяге, и только собрался сказать свое слово, как послышался голос «старца».

—  Ну, а потом что случилось, потом?..

Во время исповеди Хаим-Ионы в синагогу вошел «старец».

И никто не заметил его прихода. Люди, что стояли с краю, потом, правда, говорили, что по временам чувствовали, как что-то жжет их в спину, только не хотели оборачиваться.

Но едва раздался его голос, как круг мигом разомкнулся, и старец подошел к Хаим-Ионе.

— Продолжай, продолжай! — приказал «старец».

— Потом? Что случилось потом? — удивляется испуганный Хаим-Иона Вительс. — Потом?..

Барыня в карете, может быть, это нечистая сила была, или чародейка, исчезла… Люди на базаре остались в оцепенении. Некоторые кинулись было ко мне. Я же бросился домой, запер двери, закрыл ставни, чтобы никого не видеть… Никого… Детей не было дома… Одна лишь Трайна-Белла… Увидев меня, она дико вскрикнула… Я приказал ей молчать…

— Молчи, говорю, молчи… Великое чудо! Весьма великое!..

— Что, что такое? — спросила она, пришедши в себя.

Стану я ей говорить…

Подошла Трайна-Белла ко мне, и охватила меня теплая радость. Я обнял Трайну-Беллу и стал с ней плясать, плясать и петь… Говорить я не мог… Я запел «Славу о чудесах»… Она подумала, что я рехнулся… И снова вздумала кричать, но я закрыл ей рукою рот…

— Ну, а потом? — уже мягче спросил «старец».

— Ребе! Святой наш ребе! Потом?.. Я вижу уже, что вы знаете все… Я хотел совершенно изгнать искусителя, совершенно… Я обнимал и целовал ее… Но ведь она моя супруга, законная жена… И ставни…

Но «старец» прервал его и сказал:

— Да, Хаим-Иона Вительс!.. Но, закрывши глаза, ты ту видал, ту, и в течение одного мгновения ты к той направил мысль свою… Одно мгновение… Не так ли?

Хаим-Иона Вительс от страха и печали чуть снова не обмер.

— Ребе, — говорить он, — это правда… правда… Мгновение, одно лишь мгновение…

Старец улыбнулся.

— Ты, следовательно, целое мгновение грешил мыслию… Мой кантор мгновение мыслью грешил!.. Не так ли? А мысль — душа… Кто же грешит, если не душа? Плоть грешит, что ли? Прах и тлен грешит, что ли?

Хаим-Иона Вительс бросился на колени и припал губами к туфле «старца»:

— Ребе! — воскликнул он. — Неужели не найдется искупления для меня?

«Старец» нагнулся к нему и велел ему встать, сказав:

— Глупенький! Разве ты не искупил еще своего греха?.. Ведь ради этого ты исповедался…

— А теперь — здравствуй! — и «старец» протянул ему руку.

— И хождение твое также зачтется тебе в небесах, хотя ты и ездил… Я позабочусь об этом…

Как молился Хаим-Иона в Судные дни, можете сами представить себе. В вышних мирах ликовали…

Семь лет изобилия

от повесть о том, что случилось в Турбине.

Жил некогда в Турбине носильщик, звали его Товий. И был он очень беден. Однажды, в четверг стоял он на базаре, подоткнув полы кафтана под веревку, и высматривал, откуда придет ему помощь, какой-либо заработок ради святой субботы, А кругом в лавках пусто. Никто не входил и никто не выходил. Не видать покупателей, кому бы пришлось отнести что-либо. И поднял Товий с мольбою глаза свои к небу, молча просит Господа не дать ему печальной субботы, чтобы жене его Сарре и деткам не пришлось голодать в святую субботу…

Едва помолился он, слышит: некто тянет его сзади за полу. Он обернулся и увидал перед собою немца, одетого в охотничье платье, с пером на шляпе и с зеленой оторочкой на куртке. И сказал ему немец:

— Слушай, Товий, суждены тебе семь лет изобилия, семь лет счастья, удачи и богатства. Коль пожелаешь, еще сегодня воссияет звезда твоего счастья, и раньше чем зайдет солнце, что над головою твоею, ты сможешь откупить Турбин со всеми его окрестностями. Но по окончании семи лет ты снова станешь бедняком, каким был. Если же ты желаешь, эти семь лет изобилия настанут лишь под конец жития твоего, и ты умрешь богачом.

Был же это, как потом оказалось, пророк Илия, принявший по своему обыкновению образ чужеземца. Товий же подумал, что это обыкновенный колдун, и ответил ему:

— Милый мой немец, оставь меня в покое! Я, не про тебя будь сказано, очень беден, и нечем мне справить субботу, и нечем мне заплатить за советы и труды твои.

Когда же немец не ушел и повторил свои слова раз, другой и третий, Товию запали те слова в голову, и он ответил:

— Знаешь, милый немец, если ты действительно заботишься обо мне, а не насмехаешься лишь над бедностью моею, если ты взаправду ждешь моего согласия, то я тебе вот что скажу: