— Ведь он, — с ужасом думаю я, — в груду костей ее превратит!..

И я бегу к цадику. А он встречает меня у самой двери с улыбкой:

— Видал ли ты, — говорит он, — «величие Торы»? Настоящее «величие Торы»?

Я успокоился: раз, думаю я, цадик улыбается, значит — хорошо!

И вышло действительно хорошо. В «Шмини-Ацерес»^[10] она родила. А назавтра, за столом, Брестский раввин произносил уже нам проповедь. Мне, правда, хотелось сидеть за столом не тут, но — не посмел. Тем более, что без меня не было бы полного миньона и нельзя было бы читать сообща потрапезную молитву.

Словом, о чем мне рассказывать вам? О том, как знает Тору Брестский раввин? Если Тора — океан, то он был Левиафан в океане, — одним движением он мог проплыть десять трактатов, одним движением он проникал, через весь Талмуд со всеми его комментариями. Так и гудит, бьет, кипит, клокочет… Словом, так, как рассказывают про настоящий океан. Он мне всю голову развинтил! Но «сердце знает горе души». Сердце мое все-таки было лишено радостей праздника. Я вспомнил тут про сон цадика — и остолбенел! Солнце светит в окно, вина на столе сколько угодно, все присутствующее, вижу я, обливаются потом, а мне? Мне было холодно, невыносимо холодно! Там, знал я, занимались другой Торой… Там светло и тепло… каждое слово пронизано и пропитано любовью и восторгом… ангелы, чувствуется, летают по комнате; слышишь буквально, как шумят их большие белые крылья… Ах, Творец мира! А уйти нельзя!

Вдруг он, брестский раввин, прерывает проповедь и спрашивает:

— Какой цадик имеется у вас здесь?

— Некий Hoax, — отвечают ему.

И резнуло же меня по сердцу! «Некий Ноах» — ах, льстецы, льстецы!

— Чудотворец? — спрашивает он далее.

— Не слышно что-то… Бабы, правда, рассказывают, но кто их слушает?

— Он так берет деньги, без чудес?..

Тут уже решаются правду сказать: «Берет мало и много раздает».

Брестский раввин задумывается.

— А Тору он знает?

— Говорят — великий ученый.

— Откуда он, этот Hoax?

Никто не знает и отвечать приходится мне. Таким образом, между мной и раввином завязывается разговор:

— Не был ли этот Hoax когда-то в Бресте? — спрашивает он.

— Был ли ребе в Бресте? — бормочу я. — Кажется, да.

— Ага! — говорит он. — Его хасид!..

Мне показалось, что он посмотрел на меня, как на паука.

И тут он обратился к присутствующим:

— У меня когда-то был ученик Hoax… Правда, голова у него была прекрасная, но его все тянуло в сторону. Я сделал ему одно предостережение, другое, собирался уже сделать третье, как он вдруг исчез… Но он ли это?

— Кто может знать?

И он начинает обрисовывать его: худой, маленький, с черной бородкой, с черными вьющимися пейсами, тихим голосом, задумчивый и т. д.

— Возможно, — говорят присутствующие, — что это он и есть — очень похож.

Я уж благодарил Бога, когда приступили к потрапезной молитве.

Но после молитвы произошло нечто такое, что мне и присниться не могло.

Брестский раввин понимается со скамейки, Отзывает меня в сторону и говорит шепотом:

— Веди меня к твоему учителю и моему ученику. Только, слышишь — никто не должен знать про это.

Я, конечно, послушался, но по дороге спрашиваю со страхом:

— Брестский раввин, — говорю я, — с какой целью вы идете к нему?

А он мне запросто отвечает:

— При потрапезной молитве мне пришла в голову мысль, что до сих пор я осуждал заочно… Я хочу видеть, видеть собственными глазами. А может, — прибавил он потом, — Бог мне поможет спасти своего ученика.

— Знаешь, безбожник, — говорит он затем шутливо, — если твой ребе тот же Hoax, что учился у меня, то он может стать великим мужем во Израиле, раввином в Бресте!

* * *

И две горные вершины встретились… И если я остался между ними на месте, то это только чудо небесное!

Бяльский цадик, благословенна память его, посылал своих хасидов в Симхас-Тору^[11] гулять за городом, а сам сидел на балкончике, и глядел и радовался на них.

Это была не нынешняя Бяла. Тогда это было лишь маленькое местечко, одни только маленькие деревянные домики, не считая синагоги и бет-гамедраша цадика. Балкончик был на втором этаже, и оттуда все видно было, как на ладони: на востоке — холмы, на западе — река… А цадик сидит и смотрит. Видит нескольких хасидов, идущих молча, и бросает им сверху начало мелодии — они подхватывают ее и продолжают прогулку уже с песней на устах. И группа за группой проходят они мимо, и направляются за город с пением и истинной радостью, — с истинной «радостью Торы». Сам же цадик сидит себе на балкончике.

Но тут цадик, видно, услыхал другие шаги: он поднялся и пошел навстречу Брестскому раввину.

— Шолом-Алейхем, ребе! — сказал он скромно, своим сладким голосом.

— Алейхем-Шолом, Hoax! — ответил Брестский раввин.

— Садитесь, ребе!

Брестский раввин садится, а Бяльский цадик становится перед ним.

— Скажи мне только, Hoax, — говорит раввин, подняв ресницы, — почему ты убежал из моего иешибота? Чего тебе там недоставало?

— Мне, ребе, там недоставало, — отвечает цадик спокойно, — воздуху… Я не мог там дышать…

— Что это значит? Что говоришь ты, Hoax?

— Не мне, — объяснил цадик со спокойной улыбкой, — а моей душе недоставало…

— Почему, Hoax?

— Ваша Тора, ребе, лишь сухой закон. Она — без благодати, без искры милости ваша Тора! А потому она без радости, без воздуха… Одно железо и медь — железные постановления, медные законы… И слишком она недоступная Тора, — для ученых только, для одних избранников…

Брестский раввин молчит, а цадик продолжает:

— А скажите мне, ребе, что вы можете дать всему Израилю? Что у вас есть для дровосека, лесника, для ремесленника, простого еврея?.. В особенности для грешного еврея? Что вы можете дать не ученым?

Брестский раввин молчит, будто не понимает, что тот говорит, а Бяльский цадик по-прежнему стоит перед ним и продолжает своим сладким голосом:

— Простите меня, ребе, но правду я должен сказать: жестка была ваша Тора, жестка и суха, потому что она была лишь телом Торы, а не душой ее!

— Душой? — спрашивает раввин и трет рукой свой высокий лоб.

— Конечно! Ваша Тора, ребе, как я сказал, лишь для избранников, для ученых, но не для всего Израиля, а Тора должна быть для всего Израиля. Святыня должна осенять весь Израиль. Ибо Тора — душа всего Израиля.

— А твоя Тора, Hoax?

— Вы хотите видеть ее, ребе?

— Тору — видеть? — удивляется Брестский раввин.

— Пойдемте, ребе, я вам покажу ее. Я покажу вам блеск ее, радость, льющуюся из нее на всех, на весь Израиль.

Брестский раввин не трогается с места

— Прошу вас, ребе, пойдемте, это недалеко.

Он вывел его на балкончик. Я тихонько пошел за ними.

Цадик почувствовал это:

— Ты можешь пойти с нами, — сказал он, — Шмая, сегодня и ты увидишь… Брестский раввин также увидит… «Радость Торы» увидите вы, увидите истинную «радость Торы!»

И я видел тоже, что и всегда в Симхас-Тору, но видел иначе… Как бы завеса спала с моих глаз.

Бездонное, беспредельное небо, такое голубое, ярко-голубое, чарующее. По небу плыли белые, точно серебряные, облачка, и если всмотреться в них, то можно было видеть, что они буквально дрожали от радости, что они плясали с «радостью Торы». Город обхватывал широкий пояс темной зелени, но эта зелень была такая живая зелень, такая живая, точно сама жизнь витала между травами. Казалось, каждый раз то тут, то там вспыхивают огоньки отрады, упоения жизни… Видно было воочию, как огоньки прыгают и пляшут между былинками… точно обнимаются и целуются с ними…

А на лужайках, усеянных огоньками, группами гуляют хасиды. Атласные и даже ластиковые кафтаны блестят, как зеркало, одинаково блестят, как целые, так и рваные… А огоньки, вырываясь из травы, льнут и цепляются за блестящие праздничные одежды. Казалось, с восторгом, с любовью пляшут огоньки вокруг каждого хасида. И все группы хасидов смотрят с такими жаждущими глазами кверху, к балкончику цадика… И эти жаждущие глаза, я видел воочию, оттуда, с лица цадика, всасывают в себя этот свет, и чем больше они всасывают света, тем громче поют… тем громче и громче… тем веселее и священнее…