— Но я, — говорил он, — хотя не из ученых, то есть не мастер-ремесленник, и не могу ни сработать, ни починить инструмента, но играть, играть умею на всех инструментах.

— Они, — сказал он, — инструменты, а мы — мелодия! Они — платье, а мы — люди! Они — тело, а мы — душа!

Благо ушам, которым суждено было слышать такие слова! Счастливы глаза, видевшие ликование, царившее на дворе у немировского. Но в сравнении с весельем, царившим на свадьбе его дочери, все это было ничто!

Кто не видел свадьбы Фейгеле, тот ничего хорошего не видал!

Тогда-то воистину снизошел Божий дух, почил на всех, объял все… Все, от мала до велика, были в особенно повышенном настроении, все, даже кухарки, лакеи, извозчики, привозившие гостей… Даже мужиков, заметил он, и тех он вознес до степени праведных мира сего!..

Старший из всех, ребе Цоц, рассказывал мне, — а у него не было привычки говорить так себе, лишь бы говорить, — что это была первая радость с первых дней творения…

И я себе представляю, что творилось там, в небесных сферах, когда сам ребе пустился в пляску «непорочной невесты»!

— О! — пожелал я себе. — Как бы привести сюда всех неверующих, насмешников и мудрствующих лукаво, и показать им это счастье, это величие, этот восторг! Счастья на земле им тоже хочется, ведь так? — Пусть они увидят, как рай небесный в рай земной превратился, как весь мир, ликуя, вошел в наш дом и сиял, как солнце! Ноги они стали бы целовать, они бы увидали, чего стоит их рай земной!

Ибо, если всякая пляска ребе, даже самая будничная, когда он, бывало, пустится вприсядку по комнате, заключала в себе шестидесятую долю райской радости, то тогдашняя наверное равнялась трети, а может быть — целой половине!

Музыканты играли тогда «веселую». Народ разорялся по всем углам, как обыкновенно бывает на свадьбах. Иные танцуют в сторонке, взявшись за руки по двое, по трое; другие ведут хоровод; некоторые пьют, поют — столпотворение, какое бывает на свадьбах.

И вдруг ребе, царство ему небесное, встал, вышел на средину и… остановился. Пальцем он подал знак музыкантам, и они перестали играть.

Ребе стоял посредине комнаты, лицо его пламенело святым огнем, глаза светились, как звезды, атласный кафтан блестел и сверкал, меховая шапка переливалась тысячами серебристых лучей, — дух захватывало, в глазах мутнело…

Воцарилась тишина, все глаза направились к ребе и прильнули к его фигуре. Дыханье остановилось у всех — слышно было тиканье часов в седьмой комнате, и в этой сладостной тишине ребе затянул свою тихую песню.

Насредине он оборвал напев и стал издавать какие-то особенные, отрывистые звуки — и все поняли, что означают эти отрывистые звуки! То были добрые вести, которые он рассылал по миру, вести, что свадьба Фейгеле совершится в добрый и счастливый час… И мне казалось, что я вижу, как снежно-белые голуби вылетают из уст ребе. Потом ребе, да продлит Бог дни его, и сам признался, что эти звуки были посланцами всему миру — всему живому, всем деревьям и травам, всем пустыням, лесам, морям и рекам, небу и земле, аду и раю, всем праотцам, всем обитателям небес — посланием и приглашением на свадьбу…

И когда все почувствовали, что жара в комнатах вдруг усилилась во много раз, а он, царство ему небесное, увидел, что званные пришли, — он снова затянул свой сладостный напев, и стал петь его словами, святыми словами! И тут же он пустился в пляс, и все глаза опустились долу и впились в его святые ноги… Счастливы воистину глаза, видевшие это!

Все знают, что, когда, после кончины нашего святого учителя, с его зятем, мужем Фейгеле, случилось то, чему не должно было быть места, и я остался, как овца без пастыря, я объехал все общины еврейские и искал… Но то, чего я хотел, к чему тянуло меня, я нигде не нашел! Я многое видел, и великое, и страшное — волосы дыбом становились, но радости я больше нигде не видал! Горе, грусть, разбитые сердца… А если где и встретишь радость, то это лишь намек на радость, радость за столом — пока вино на столе. До цельности напевов после смерти немировского ребе никто не дошел… Так себе, бурчат… А о танцах и говорить нечего!..

Не поется — голоса одеревенелые; не пляшется — ноги не хотят оторваться от земли; руки неповоротливы, ленивое тело — холодное, замерзшее… А когда уже поют и танцуют — раз в году в Праздник Торы — то это как-то не вяжется; слова в одну сторону, мелодия — в другую, а ноги двигаются сами по себе; нет согласия между ними; трое незнакомцев случайно встретились, и врозь шагают по комнате взад и вперед…

Вместе с немировским ребе умерло веселье, душа плясок, песен, напевов. Только ему одному известно было, какие жесты полагаются при одном напеве, какие при другом, какая мелодия подходит к одним словам, какая к другим.

Но вернемся к нашему рассказу…

Ребе стоит посредине комнаты, поет, танцует, мы стоим кругом рядами, слышим мелодии, видим танцы; все, кругом стали петь и танцевать. Даже музыканты, и те побросали свои инструменты — и их рвануло к нам — и принялись петь и танцевать, а я удостоился даже танцевать лицом к лицу с ребе. И вдруг я вижу, что жених, один из всех, молчит, не поет и не танцует.

— Ребе, — крикнул я не своим голосом, — даже музыканты поют и танцуют, а он молчит.

И ребе, приплясывая, приблизился ко мне и сказал:

— Не бойся, верь в судьбу Фейгеле…

А затем уже, когда мы сидели за столом, он шепнул мне на ухо:

— Ты сейчас услышишь, как он будет читать слово Божие согласно моему напеву…

И действительно…

Речи, которую произнес жених, я не помню; вы ведь знаете, что я не из великих ученых, и не все было доступно моему уму, притом он говорил на чистом литовском наречии и так быстро, что чудилось, будто огненные колеса вертятся перед глазами…

Но разработка вопроса была очень глубокая — глубочайшая тема…

Весь народ, вобравшийся кругом, все люди ученые, знающие, стояли, разинув рты.

Ковальский раввин, у которого была привычка никого не выслушивать, а кричать в глаза: «неуч! невежда!», сидел молча, с улыбкой умиления на маленьком лице, сидел, и покачивал согласно головой…

Все слушали, и только я один знал тайну, что речь его — танец ребе, все они постигали форму, я один проник в содержание… И когда я закрывал глаза, я видел, как ребе танцует.

Все было так, как при пляске ребе… Кругом царила тишина, такая тишина, что слышно было, как часы тикали в седьмой комнате, в столовой ребе… Посредине стоял жених, вокруг него стоял народ, с раскрасневшимися лицами, горящими глазами, затаив дыхание…

Святость Торы снизошла на жениха, и от этой святости излучался, как от солнца, свет и зажигал сердца — кругом стояли пламенеющие души!

И губы его плясали, как ноги ребе, и очи всех были прикованы к его губам, как к ногам ребе, и сердца всех были преисполнены восторга, самозабвения…

В тот момент и он был святым праведником…

Душою всех!

Все тянулись к нему, как железо к магниту… Какой-то чарующей силой увлек он всех за собой, далеко, далеко, на улицу, за город, через горы и долины, моря и пустыни…

И глаза его горели, как у немировского ребе, а руки его двигались, как святые ноги того…

Я сижу, как зачарованный, вдруг кто-то коснулся моего плеча.

Я озираюсь — вижу ребе.

— Ты видишь, вот так я танцевал; только один напев не вошел сюда, он остался за дверью. Недаром мой зять — ученик Виленского гаона… Э!

Это «Э!» резануло меня по сердцу, словно ножом.

Вдруг он говорит.

— Хаим, ступай, дай водки мужикам, что привезли гостей.

И что это означало, этого уж я никак не мог понять.

Разговор

еплый, истинно праздничный день. Сахна, высокий, худощавый еврей, один из последних Коцких хасидов, и Зорах, тоже худощавый, но низкорослый — остаток старых Бельских хасидов, отправляются за город погулять. В молодости они были врагами, кровными врагами, не на жизнь, а на смерть. Сахна воевал за Коцких хасидов против Бельских, а Зорах — за Бельских против Коцких! В настоящее время, на старости лет, когда Коцкие хасиды стали уже «не те, что раньше были», а Бельские утратили свой пыл, оба они вышли из партии, перестали посещать их молитвенные дома, в которых заправилами стали менее преданные, но зато более молодые и более крепкие люди.