– Пошел на хер!

Герман отмахивается тесаком.

Лезвие впивается бармену в растопыренную ладонь, между средним и безымянным пальцами. Акульим плавником рассекает кожу и мясо.

Мухаммед не кричит. Даже не кривится. Дергает рукой вверх, и тесак расщепляет кисть почти до запястья. Брызжет кровь.

Герман вырывает тесак из кровоточащей клешни – ладонь распадается на двупалые куски – и снова рубит, отскакивает и кричит.

Бармен падает навзничь. Пятиконечные кукловоды выползают из страшной раны на шее Мухаммеда.

Герман скулит и поднимает голову на шум за барной стойкой.

Распахивается дверь. Из подсобного помещения появляется Рагаб.

– Не взять с собой ваучер, ай-ай, – говорит гид. – Рагаб предупреждал, будет большой проблема.

В его руках нож для разделки рыбы.

Он обходит стол с кофемашиной, открывает другую дверь, распашную, слева от пивного крана, и идет на Германа.

– Компания менять время вылета чартарного рейса.

«Чартерного», – невольно поправляет Герман.

В высоком небе кричат чайки.

Герман машет перед собой тесаком, но это не останавливает Рагаба. Он наваливается на неблагодарного туриста и опрокидывает на песок. По щеке гида, от угла глаза, сочится полосой кровь, рот открывается, шире, шире…

– Слезь с меня! Доцент, отвали!

Рагаб ползет по нему, пухлый, короткий, медленный. Герман заносит тесак над затылком гида, но боится ударить – это словно полоснуть самого себя. Рагаб прилип, как огромный живот, опухоль… К тому же… снова ударить человека ножом? Снова убить? «Господи, господи…»

Герман пытается скинуть одержимого. Что-то больно царапает левую руку – нож Рагаба зацепился за браслет на запястье Германа, вспорол кожу.

– Не надо… нет… – просит Герман.

Гид вырывает нож и медленно поднимает для удара. Герман опускает тесак. Раз, второй, третий.

Холодная кровь заливает глаза.

Он сталкивает с себя неподвижное тело и поднимается на ноги. Колени подгибаются, Герман наклоняется, упирает руку в бедро и судорожно дышит. Другая рука по-прежнему сжимает тесак. С лезвия капает кровь.

Распрямившись, он видит других.

– Нет, – говорит Герман, – нет, нет, нет…

Их много, больше десятка.

Они окружают его. Большая белая тетка в соломенной шляпе. Мужик с плоским носом. Шуфутинский – на красной груди болтается крестик, уже не белый, а зеленый, покрытый окисью. Нескладный парень с черноволосой подружкой, вьющиеся волосы которой кишат морскими звездами. Арабы-христиане из столовой. Тощий негр в безрукавке…

Они наступают.

Герман тюкает себя по лбу рукояткой ножа, мир моргает и становится ярким и дремотным одновременно.

– Да… – говорит он.

Орудуя тесаком, врезается в строй. Рубит, режет, кричит…

– Я акула! Акула! Я вас сожру!

Одержимая толпа расступается перед одержимым человеком, и он несется к бассейну. На пути встает аниматорша с крупными зубами. Корка песка на ее голом теле похожа на коросту.

Он широко размахивается и сносит ей голову. Одним ударом. Оказывается, такое возможно не только в кино – вот она, голова в бассейне. Тело Маши валится на плитку, изливается красным в хлорированную воду.

Голые ступни (он потерял шлепки) скользят по кафелю, Герман с трудом переставляет ноги. Пробует пальцем нож, как в той передаче, где кузнецы соревнуются в мастерстве, – на лезвии сколы и зазубрины.

– Я акула…

Он видит приближающихся Стаса, Свету, Алису, за ними – Юлю и Костика.

«Только не Стас… не моя семья…»

Герман сворачивает к морю. Трясет головой, проводит по лицу дрожащей рукой. На ладони – кровь, много чужой крови. Он будто макнул в нее руку.

В правом ухе что-то шевелится, ползет по слуховому каналу, и Герман надавливает на козелок ребром ладони. Это похоже на щекотку, но ощущение почти сразу пропадает.

Его охватывает страх.

Что, если звезда… целый выводок морских звезд пробрался ему в голову? Сегодня, вчера, вечность назад… Что, если тонкие лапки завели его в мертвый тупик и он видит мусор искаженной реальности? Что, если заражен… захвачен только он?

Но ведь это его мысли, его чувства! Он бы заметил разницу… или нет?

А может, им плевать на его мысли. Зачем им этот хлам, главное – его мускулы, кости, плоть. Его вкусные слепые глаза.

Песок обжигает ступни, Герман идет к пирсу, к людям, которые столпились на смотровой площадке.

Какая бездонная, манящая глубина ждет его впереди…

Теперь он уверен – он знает: морские звезды всего лишь приемники, биологические микрочипы, которые наконец поймали сигнал, зов.

Вопрос в том, кому удалось пробиться сквозь шум его прошлого и настоящего. Кто ведет его по узкой деревянной дороге над гладкой блестящей водой.

Возможно, акулы.

Акулы-людоеды Красного моря.

Очередь к иконе опоясывала храм.

– Ты шутишь? – спросил Дима.

Настя извинилась улыбкой:

– Это же Маркианушка. Она всем помогает, всех слышит.

«Прямо-таки всем?» – подумал Дима, но промолчал.

Очередь казалась бесконечной. Ее хвост выползал за переносные ограждения и сворачивал к церковной лавке. Дима поднял глаза на храм. Желтый фасад с белыми колоннами, лизенами [16] и карнизами. Башенка с куполом, позолоченный крест над темной луковицей. Дима где-то читал, что купола-луковки символизируют мужскую силу, плодовитость, наслаждение. Этакий титанический необрезанный фаллос; спасибо язычникам.

– Мы тут до ночи простоим, – сказал Дима. – А нас Паша ждет.

Настя достала из сумки платок и повязала на голову.

– Не до ночи… А Паша просил позвонить, когда управимся. У него свои дела, и вообще он хороший, поймет.

– Когда успела понять, что он хороший? Я вас только час назад познакомил.

– Чувствую, – улыбнулась Настя. – Он ведь твой друг. Помог тебе.

– Помог, – кивнул Дима.

– Кто последний? – спросила Настя у шеренги затылков. «Очередники-паломники».

– Я, – ответила грустная тетка в белом платке.

– Мы за вами.

Диму так и подмывало спросить: «Что дают?» Снова сдержался, разумеется.

– Кто последний? – прошептал он шаблонную фразу, прочно вошедшую в генотип советских людей и доставшуюся по наследству их детям.

Давно он не видел таких очередей – монолитного солдатского строя! – а уж чтобы угодить в эту паутину… Дима живо представил огромные очереди прошлого – за мебелью, бытовой техникой, со списком и номерами на руках, перекличками и выбывшими; очереди, в которых сближались, предвкушали близкое счастье, в которых нервничали и истерили. Очередь к иконе матушки Маркианы вела себя спокойно, чудес хватит на всех; наверное, так же вела себя очередь в Мавзолей. Да, не те нынче очереди… Десять человек перед тобой – уже паника.

– А нельзя просто записку написать или что-нибудь в этом духе?

К ним повернулось несколько голов в платках и шарфах.

– Тише… – попросила Настя. – Потерпи часик, ради меня.

– Да какой часик. Тут бы за три …

– Постой, а я займу очередь к мощам.

– А это разные очереди?

– Да. К мощам Маркианушки – у другого храма. Прикладываешься к гробу, целуешь, просишь искренне, место благодатное. Там еще цветы раздают, их можно высушить, а потом заваривать.

– Чай из одуванчиков… – вздохнул Дима.

– Я быстро. Свечи куплю.

Настя ушла. Дима тоскливо оценил перспективы. Иконы еще не видно, а терпения осталось на донышке. Он посмотрел на колокольню, из-за которой выглядывало приземистое здание, расписанное фресками. «Где у них столовая? Или правильно будет – трапезная?» В животе просительно урчало.

В поезде они с Настей перекусили печеньем и чаем. Паша встретил на вокзале, подвез к монастырю. Настя умела уговаривать – она и поехала-то с Димой ради того, чтобы икону святой увидеть, попросить… семейного уюта, детишек здоровых? «Счастья для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный».