Уссаковский пихнул его к зеркалу.

– Мы приближаемся к ней, – сообщил командир. – Посмотри на себя. Прими это до конца, и тогда боль уйдет.

Таболин подгреб к переборке, включил светильник, но не успел заглянуть в зеркало. Череп сдавило со страшной силой. Глаза полезли из орбит. Что-то распахнуло его рот изнутри. Тело охватил жар. Плечи подались вперед и вниз, утяжелились мускулами; руки и ноги распухли и удлинились, будто конечности больного проказой, их свело судорогой, которая заставила Таболина выгнуться и, как в бреду, завыть.

– Ишь как запел. Смотри, красавец, любуйся.

Бортинженер увидел крупную морду, и огрубевшую кожу, и шерсть, и широкие ноздри, и сверкающие золотистые глаза, и прямые желтоватые клыки. Отражение привело его в ужас и восторг. Он ждал, когда его новое лицо стечет с черепа и закончится очередной сон, но внутреннее чутье, победившее аргументы рассудка, подсказывало: ничего реальнее в его жизни еще не происходило.

Ничего прекраснее.

Уссаковский стоял рядом. Два зверя.

– Ну, с этим разобрались, – раздалось гортанное бормотание командира. – Меняться будешь постоянно, полтора часа на один оборот станции, сам понимаешь. О бритве можешь забыть. Ладно, поплыли. Поиграем в вопросы-ответы, и за работу. Распорядок дня никто не отменял.

Пылесборник рядом с каютой забился шерстью.

В служебном модуле было прохладнее, чем в каюте и функционально-грузовом блоке. Таболин просто отметил это – его перестроившееся тело не волновала температура на борту станции. Звуки жизнедеятельности комплекса – шум вентиляторов, гул кондиционеров, щелчки «Воздуха» – сделались громче, назойливее, но бортинженер понял, что может приглушить их в своей голове за ненадобностью.

Обновленный экипаж собрался в просторном служебном модуле. Командир Уссаковский, бортинженеры Рюшин и Таболин, космонавт-исследователь Кравуш. О судьбе Алиева, третьего члена экспедиции Уссаковского, догадаться было нетрудно.

Кравуш молча рылся в контейнере питания, избегая встречаться с Таболиным взглядом. Одутловатое щетинистое лицо; штаны и рубашка необъятного размера. Рюшин был в шортах, с обнаженным торсом – сплошные мышцы под жесткой черной порослью. Таболин испытал краткий прилив брезгливости к собственному костюму, который не снимал почти сутки.

– Налетай, – сказал командир.

Таболин выбрал кашу с кусочками мяса, фруктовые палочки из вишни, пудинг с тапиокой, кофе с сахаром.

Уссаковский обратился к Рюшину, который уплетал картофельное пюре:

– Системы?

– Отказов и сбоев нет.

– Атмосфера?

– В норме.

Командир кивнул, повернулся к Таболину:

– Валяй, спрашивай. Так пойдет быстрее.

Таболин спросил о том, что вертелось на языке:

– Мунх, наш командир… Почему его не изменили?

– Очередная традиция. Не такая пыльная, как сходить «на колесо», но – дай ей время. С первой экспедицией, заточенной под лунную программу, не все прошло гладко. Да и откуда гладко-то… Первые обращенные на орбите, ха! У одного из экипажа оказался иммунитет, но никто тогда не проверял – на Земле списали на хорошую подавляемость, замедленные процессы. Короче, как вышли на орбиту, двое других его схарчили…

– Двое других… – Таболин перевел взгляд с Уссаковского на Рюшина. – Из первой экспедиции?

– О нет! – Доброжелательно скалясь, командир поднял огромные руки. – То есть мы, конечно, тоже, но сейчас не о нас. Мы – первые лишь официально, был еще один лунный (или предлунный) экипаж. Первопроходцы. Отработали хорошо, рвались дальше, но их вернули для полного обследования, снятия, так сказать, мерки.

– И они согласились? – не поверил Таболин; мысль о том, чтобы добровольно потерять эти четыреста километров [12], утратить частично обретенного себя, была похожа на дорогу из битого стекла.

– Они думали обо всем племени, о будущем. Нам не выжить без овец, особенно овец высокопоставленных. Пока – нет. Без них нам до нее не добраться. – Кивать на иллюминатор не требовалось – все было понятно и так.

«Они, первопроходцы, были умнее и сильнее меня, – подумал Таболин. – Или глупее и слабее, потому что отказались от нее».

– Невосприимчивых, тех, у кого иммунитет, – продолжил Уссаковский, – научились отсекать анализом ДНК, но «традицию» сохранили. Экипаж из одного человека и двух зверей, слепых щенков, познающих мир, но стоящих четырех, а то и восьми обычных космонавтов. ЦУП просто рыдал от счастья, вчитываясь в доклады.

– Например?

– Ты удивишься тому, сколько сможешь продержаться в открытом космосе с дырой в скафандре. – Уссаковский мечтательно глянул вверх (единственно верный верх для существ, которыми они стали). – Когда мы окажемся там, думаю, доспехи вообще не понадобятся. Во всяком случае, очень на это надеюсь. А уж на Земле как надеются. Сейчас они готовы поверить даже в то, что мы способны есть лунный реголит и гадить гелием-три [13], а ведь всего год назад спорили лишь о том, обернется ли живущий на Луне волколак в полноземье обратно в человека.

– В разгерметизированном скафандре?.. – Таболин не успевал за Уссаковским. – В открытом космосе?..

– В нем, родимом. Вроде и помереть должен, а не спешишь. Этакий затяжной нырок, во время которого тебя не шибко беспокоит отсутствие воздуха. И космической радиации имеем что сказать! А быстрая регенерация, замедленный износ клеток, ночное зрение, неутомимость, ловкость и сила… Неплохой джентльменский набор, как считаешь?

Таболин не ответил. На иллюминаторы давила всеобъемлющая пустота, изгаженная межзвездным мусором, пронизанная космическим излучением. И где-то в этом огромном и пустом пространстве плыла она, та самая, что все эти годы не переставала звать и искать. Скоро она прильнет к «окнам» служебного модуля своим покрытым оспинами-кратерами лицом…

Станция продолжала падать на Землю, одновременно стремясь от нее прочь. Зыбкое равновесие. Парящая над горой песчинка.

Таболин подплыл к сверхпрочному кварцевому стеклу. Его внимание привлек интересный эффект. Звезды на теневой части орбиты, вблизи полюса, не двигались. При взгляде на неподвижные искорки казалось, что РКС – «песчинка» – тоже замерла. За секунду до того, как рухнуть на «гору». Потом бортинженер увидел Землю (яркое пятно Москвы, северное сияние), росчерк кометы – и полет продолжился.

Таболин повернулся спиной к большому иллюминатору.

Экипаж ежеминутно менялся.

– Вы знаете, что случилось с нашим основным экипажем? – спросил он.

– В подробностях, – ответил командир.

Бортинженер посмотрел на Кравуша. Уссаковский снова попытался улыбнуться неприспособленной для этого пастью:

– То, что случилось в «Звездном» по дороге к старту, – обратная сторона медали, противоположность врожденно привитым. У кого-то иммунитет, а кто-то страдает крайней чувствительностью к ее зову, лишен сдерживающих мотивов. Сомневаюсь, что нечто похожее повторится. На Земле сделают выводы, разработают тесты по отлову слишком восприимчивых.

Обдумывая, Таболин убрал отходы трапезы в резиновый мешочек, прикрепленный к краю стола, и загерметизировал его резинкой. Он хотел бы сказать самому себе, что насытился, но это было не так.

– Значит, дело не в форме Луны?

– В точку. Лунная фаза тут ни при чем. Дело не в солнечном свете, отраженном от ее поверхности, а в ее близости, которая провоцирует выработку фермента для трансформации.

В желтых глазах Уссаковского было предвкушение (говоря о ней, он тонко подвывал) и голод. Осознанный, контролируемый, но все-таки…

– Мы не просто другие. Мы другие, потому что она зовет нас, – сказал командир после паузы. – А теперь представь, как она обрадуется встрече с нами. Как вознаградит.