– Так ведь, дедушка, вы померли!

Вот тапереча и я испужался. Гутарю ей шёпотом, сил-то совсем нет, што я живой, двошу[138] маненько, тока вот зарас захворал. Набежали тутаки всякие дохтура, меня рассматривают, як вошь под мелкоскопом, и отводють опять в палату.

И тока на след день дохтура гутарили мене, што случилось.

Оказалось, что одновременно с госпитализацией деда Воробья в соседнюю палату положили такого же старого деда, который был к тому же и глухой. Утром следующего дня медсестра, перепутав палату деда Воробья, зашла в палату глухого деда. Тут же она обратилась к больному:

– Дедуля, Вы Гудожников?

Глухой дед ей ответил:

– Да-да.

Медсестра не знала, что дед был глухой и мог так же утвердительно ответить на любой её вопрос. Она сделала отметку в журнале процедур и взяла из вены этого глухого деда кровь. Но сразу же после этого деду стало плохо, и он в конвульсиях умер прямо на глазах медсестры. Она выбежала на пост и плача сообщила, что дед Гудожников при взятии крови из вены умер.

Заведующий отделением зашёл в эту палату, осмотрел мёртвого деда, почесал задумчиво свой затылок и с горечью выругался:

– Едрит твою в дышло!

После этого он, дав указания увезти уже похолодевшее тело в морг, пошёл звонить в станицу, чтобы сообщить о внезапной смерти Гудожникова Тихона.

Секретарь сельсовета, после полученного сообщения о смерти деда Воробья, побежала к Лизавете, чтобы поведать о случившимся несчастье. Убитая горем Лизавета поехала в районный центр в больницу. К моменту её приезда медики уже установили детали случившегося недоразумения. Радости Лизаветы не было границ. Когда она пришла в себя, то со смехом сказала деду Воробью, что по народным приметам он будет теперь долго жить.

После того как деда привезли из больницы домой, в этот же вечер к нему пришёл в гости такой же древний, как и он, дед Федот, который улыбаясь сказал своему другу:

– Ну вот, друзьяк, стало быть ты заново родился и тапереча тебе совсем мало годков, мабудь[139] ты, як куженок[140], могёш под столом ходить.

Долго ещё в станице обсуждали приключение деда Воробья в больнице и говорили, что теперь он будет долго жить.

Сидевшая рядом с нами Лизавета, слушавшая внимательно рассказ деда, заулыбалась и поведала мне о другой истории, которая случилась совсем недавно.

Родственница соседки Авдеихи Ольга Васильевна проживала в городе у своего старшего сына Никифора. Была она дородная и очень полная, страдала по этой причине диабетом и астмой. Как-то она сильно захворала и через небольшое время почила. Никифор вызвал врача и оперативную группу с отдела милиции, которые и зафиксировали кончину бабушки. Отвезли её в морг.

В это же время в морг привезли и ещё другую старушку – сухонькую и маленького росточка. Она всю свою сознательную жизнь проработала на сапоговаляльной фабрике в бухгалтерии, незадолго до ухода на пенсию её наградили медалью и удостоверением ветерана труда. Жила она одна, родственников у неё не было. Соседи, случайно обнаружив её мёртвой в квартире, вызвали оперативную группу милиции. Следователь прокуратуры после осмотра дал направление на отправку её тела в морг. Кроме этого, соседи позвонили и на сапоговаляльную фабрику, чтобы сообщить о кончине ветерана. На фабрике директор дал указание председателю местного комитета Косте Миронову организовать достойные похороны заслуженного ветерана труда. Костя и его помощники на фабрике работали совсем недолго и эту старушку не знали. Поехали они в морг, предварительно распив за упокой души ветерана труда бутылку водки.

В морге лежали две старушки: одна – большая, полная, а другая – сухонькая маленькая. Костя и решил, что их ветеран и есть та полная бабушка – ну не может же быть бухгалтер, хоть и бывший, маленькой и худой. Увезли покойную бабусю-ветерана труда на кладбище, где уже была готова могила и небольшой памятник с венком от сапоговаляльной фабрики.

Немного позже приехал в морг Никифор за своей матерью. Глядит он, а тела-то родной матери нет. Кинулся он к заведующему патологоанатомическим отделением Иванкову Виктору. А тот только что хорошо откушал и был после принятого спирта немного не в себе. На вопросы Никифора он с трудом, заплетающимся языком, ответил:

– Ошибочка вышла. Ну какая вам разница, хороните что осталось.

Ситуация была патовая. Почесал Никифор голову в задумчивости и решил похоронить оставшуюся в морге старушку вместо своей матери.

А через несколько дней он и председатель местного комитета сапоговаляльной фабрики Костя Миронов переставили памятники на могилах бабушек. После этого они долго на кладбище распивали проставленную Костей за свою ошибку водку, закусывая её плиткой шоколада, рассуждая о бренности жизни.

Повеселевший дед Воробей попросил Лизавету налить нам чай и, обращаясь ко мне с хитрой улыбкой, спросил:

– А ты знашь, Лександра, как раньше пили чай с сахаром?

И тут же продолжил, отвечая на свой вопрос:

– Раньше сахар потребляли по большим праздникам. Прятали его в рундуках[141], штоб детки малые не сташшили. И вот, когда наливали всем чай, подвешивали на верёвочке оковалок [142] сахара над столом. Попивали чай из блюдец и поглядывали на сахар. Опосля заворачивали его в тряпицу и прятали опять в рундук. Богатенькие-то, как наш станишный купец Полаткин, попивали чаёк и в скоромные дни с сахаром, это у него называлось «попить вприкуску», а у нас, простых казаков – «попить вприглядку». Аноне, Лександра, сахара всем хватать, так што ложи его в стакан сколь хош. А лучше попей чай с малинишным вареньем, его Лизаветушка дюже хорошо варит. Нонче ягоды много уродилось, хоть ж…пой её ешь. Хм-м, прости меня Господи!

Дед Воробей перекрестился и для порядка нахмурился, пряча свою хитрую улыбку в усах и бороде.

И пока мы попивали ароматный крепкий чай с малиновым вареньем, дед оживился и с явным удовольствием поведал мне следующую не менее интересную историю о моих предках, которая мне до того времени была не известна.

Осень рано вступила в свои права. Виноградники дали хороший урожай. В станицах бабуки[143] наготовили свежего чихиря[144]. По вечерам с гор дул холодный, пронизывающий ветер. Ночи становились всё холодней.

Родные братья Гудожниковы Иван и Афанасий со своим двоюродным братом Тихоном по прозвищу Воробей на кордоне[145]отпросились у урядника[146] на охоту. Совсем недавно станичники видели в дальней чаще у подножья гор огромного оленя, и братья хотели попытать счастья в охоте на рогатого.

Казаки долго двигались на лошадях медленным шагом и, когда они углубились в чащу, услышали крик человека и грозное рычание зверя. Тихон Воробей прилёг на луку седла[147], прислушался и негромко сказал:

– Цыц! Кажись, широколапый! Да дюже мошшной!

Иван тихо переспросил:

– Ведмедь?

– Кажысь, он!

Казаки, не сговариваясь, перевели коней на рысь[148], а потом – в намёт[149]. Когда приблизились к тому месту, откуда раздавался крик и звериное рычание, кони остановились, попятились назад, стали хрипеть и прясть ушами. Братья, вскинув винтовки наизготовку, бросились к зарослям малинника. Выглянув из-за кустов, они увидели жуткую картину: в распадке на лужайке неподалёку от небольшого горного ручья молодой черкес боролся с огромным бурым медведем. Неподалёку от них у подлеска лежало бездыханное тело ещё одного черкеса. Медведь перекусил ему голову и окровавленное месиво на месте его лица ещё пузырилось и парило. Было заметно, что силы покидают борющегося со страшным диким зверем окровавленного джигита. Афанасий выстрелил в медведя, но промахнулся. От неожиданно громкого выстрела и эха от него медведь отпустил свою жертву и, встав на задние лапы, повернулся в сторону казаков и громко заревел. Из его раскрытой огромной, окровавленной зубастой пасти шёл пар. Бездыханный черкес рухнул на траву. Иван выстрелил из своей винтовки в зверя и тот, издав рык, скорее всего похожий на стон, повалился наземь. По его туше несколько раз от загривка до хвоста пробежала волна предсмертной судороги, и всё стихло.