Дед заворчал:

– Чивойта? Цыц та! Мине, Катерина, как-то срамно слушать твои оскорбления по моему адресу.

Немного помолчал и задумчиво продолжил:

– Хотя, как не погляди, я кубыть[25] действительно старый. Тятьку твоего, Катерина, Федосея помню, как он ешо вовзять[26]зелёный без порток бегал под стол. Да-а-а.

Немного помолчал, вытащил из кармана шаровар кисет, насыпал немного самосада на обрывок газетного листа, скрутил «козью ножку» и обратился к бабушке:

– Катерина, чадушка[27] моя, дай-ка старику серники[28].

Бабушка заворчала:

– Нечего тут дым разводить, и без того вон как от печи пышет.

Дед Воробей, что-то невнятно проворчал в свою всклокоченную бороду, спрятал забитую самосадом цигарку в карман шаровар и обратился ко мне:

– Лександра, приходи ноня[29] к нам вечерять, порадуй старика.

Он ещё немного посидел, а затем, кряхтя и подкашливая, встал, вновь повернулся на образа, перекрестился, нахлобучил свою папаху на голову и, медленно выходя из куреня, попрощался:

– Бывайтя с Богом!

Бабушка выглянула в окно и сказала:

– Ишь, почекилял,[30] старый, кудай-то. – И продолжила возиться у печи.

Она ухватом-рогачём[31] засунула чугунок с пшённой кашей в хайло[32] предварительно жарко протопленной русской печи, прикрыла его металлической заслонкой. Затем поставила ухват, кочергу для разгребания, ворошения углей и чаплю[33] в угол у печи. Устало опустилась на припечье[34] и уголком передника вытерла мокрое от пота худощавое смуглое лицо. Затем она, поправив сползший на голове платок, опустила на колени свои узловатые, натруженные загорелые руки с выпирающими венами. Я присел рядом с ней, немного помолчал, а потом спросил:

– Бабуля, я слышал, что дед Воробей – наш родственник. Кем он нам доводится?

То, что я услышал, меня поразило. Бабушка Екатерина улыбнулась и, обняв меня за плечи, сказала:

– Внучек, дед-то Тихон Воробей был двоюродным братом моего деда Ивана. Погутарь[35] с ним – он много тебе поведает о наших дедах. Прозвишша их были – постные казаки.

Я же продолжал:

– Почему их называли постными казаками?

– А ты, милок, вот вечер и поспрашай деда.

Она медленно встала с припечья и, подойдя к большому старинному кованому сундуку, стоявшему в дальнем углу горницы, вытащив из него солдатскую гимнастёрку и казацкую фуражку с красным околышем, подала их мне со словами:

– Пойдёшь к деду вечерять, подари ему гимнастёрку и фуражку. Гимнастёрку мне за крынку молока отдал солдат, приезжавший как-то к нам на уборку. Я её перешила на тебя, но тапереча она тебе будет мала, а вот деду – в самый раз. А фуражка осталась от моего Романа, царство ему небесное.

Бабушка перекрестилась на образа и всплакнула от нахлынувших на неё воспоминаний о прошлой жизни.

В июле сорок первого ушёл её муж Роман Иванович на фронт, в ноябре был тяжело ранен, лечился в госпитале города Уфа, а потом в начале декабря, не долечившись до полного выздоровления, уехал в свою часть и вскоре под Москвой нашёл свою смертушку, как и многие мужчины станицы. И осталась от него только одна строка в записи потерь полка: «Красноармеец призван 07.1941 г.; 11.1941 г. находился в госпитале г. Уфа; 12.1941 г. погиб», да пожелтевший листок-извещение, в котором было написано: «Ваш муж рядовой Курышкин Роман Иванович, уроженец ст. Нижнебурлукской, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит. Похоронен в братской могиле. Командир части… начальник штаба…». Да осталась ещё о нём память у его жены Екатерины Федосеевны в малых детях. И ещё долго по ночам выла она, молодая тридцатидвухлетняя, о потере любимого, кормильца семьи. Ещё долго она будет кропить горючими слезами ночную подругу подушку. Сколько же ещё будет она, простоволосая, выбегать на дорогу в станицу и глядеть вдаль из-под натруженных ладоней! Не дождаться милого, родного мужа. Сколько будет она голосить в дни годовщин и поминок! Не донесёт её плач казахстанский сухой степной ветер до осевшего холмика безвестной могилы в Подмосковье, до родного сердцу Романа Ивановича.

Травой зарастает могила, давностью зарастает безмерная боль на сердце Екатерины Федосеевны. Не будет у неё мужа, у малых детишек – отца, никто не приласкает ни её, ни сироток. Никто не избавит её от непосильной работы, никто не прижмёт к груди рано поседевшую голову ночью, когда падала она в кровать, раздавленная усталостью. Ведь бабам приходилось самим впрягаться в безмерно тяжёлый плуг вместо трактора и быков и тащить, тащить его по колхозному полю. Всё было отдано ради победы над врагом. Всю тяжесть фронтового тыла и восстановления послевоенного хозяйства приняли на себя эти худые, хрупкие женские плечи.

Часто по всей станице, после посещения почтальоном Машуней Мориной домов солдаток, раздавались вопли голосивших, вмиг овдовевших женщин, получивших пожелтевшие треуголки похоронок с фронта, да рёв осиротевших ребятишек, потерявших на далёких полях фронтов своих отцов, кормильцев. Когда Машуня вынуждена была приносить в семью очередную похоронку, она стучала в дверь и, положив у порога скорбное казённое письмо, с плачем быстро убегала прочь. Но все равно её догоняли плач и стенания несчастных.

Вот тогда бабушка, не стесняясь своих малолетних Марусю, Шурку и Ванюшку, громко ругала Гитлера:

– Да чтоб тебя язвило, анчихрист треклятый! Да отсохнут груди волчицы, вскормившей тебя, изверг, варнак нечеловечий! Да будут прокляты до седьмого колена твои потомки!

А девятилетняя Маруся, пятилетний Шурка и трёхлетний Ванюшка держались ручонками за подол платья матери и, не понимая её слов, подняв головы, смотрели на её почему-то злое, чужое лицо и громко ревели от страха.

А потом с деревенскими бабами они шли в дом, который накрыла безмерная беда, и, как могли, утешали несчастных. Всё в станице было общее – и жизнь, и тяжеленный труд, и горе!

Вечером этого же дня я, захватив гимнастёрку, казацкую фуражку и купленные в магазине сельпо халву, чай и баранки, пошёл к деду Воробью.

Огромное краснобокое солнце уже уходило на покой за горизонт, за высокие сосны соснового бора и сопок. В воздухе ещё стояло марево от изнуряющей жары. По пыльной улице станицы конные пастухи гнали стадо коров. Поднятая густая пыль тягучей весью встала над базами. Рёв коров, окружённых тучами мошкары, комаров и слепней, звон болтунов[36] на их шеях, матерные крики пастухов перемешивались с резким щёлканьем кнутов, с криками хозяек, встречающих свою скотину, хриплым прерывистым лаем кобелей. Босоногая детвора, разгоняя кур и ковыляющих вразвалку уток, бежала с прутиками сухого краснотала[37] вдоль медленно двигающегося стада – для них это было очередное увлекательное событие в однообразной сельской жизни. На завалинках[38] у своих куреней[39] сидели старики, спокойно смотревшие на всю эту сельскую вакханалию, повторяющуюся изо дня в день, из года в год.

Под этот гомон я вошёл на баз[40] деда Воробья. У ворот увидал женщину лет пятидесяти – внучку деда, Лизавету, встречавшую свою корову Жданку. Лизавета поздоровалась со мной: