– Здарова бывал! Лександра, заходь в курень, зарас калгатня[41] закончится, и я поспею.
Лизавета была высокого роста, худощавая, сутуловатая. На ней был старенький выцветший балахон[42], латаный передник. На голове красовалась зануздалка[43] – платок, закрывавший большую часть смуглого лица, оставляя открытыми лишь глаза. Ноги обуты в старенькие, изрядно поношенные калоши. Поднявшись по скрипучим ступеням древнего крыльца с перилами, я открыл дверь. Войдя в горницу, увидел сидевшего на лавке у стола в исподнем деда Воробья. Я, подражая ему, поздоровался:
– Здорова живёте!
Обрадованный моим приходом, дед ответил:
– Слава Богу! Заходь, Лександра.
Вытащив из пакета гимнастёрку и фуражку, я подал их деду:
– Прими, дедуня, подарочек, носи на здоровье!
Дед дрожащими руками взял вещи у меня и, прослезившись, вытирая утиркой глаза, воскликнул прерывистым скрипучим голосом:
– Ай да Лександра! Дюже порадовал старика! На за ради[44]! А мои-то гимнастёрочка и фуражка давно уж заветшали. Тапереча я могу и на гульбища к девкам ходить. Энтать дюже стаёть, ай не[45]?
При этом он хитровато подмигнул мне.
Я сел рядом с ним на лавку, и мы разговорились о погоде, о последних станичных новостях. Вспомнив о Кабысдохе – собаке деда, спросил:
– Что-то не видно, дедуня, Вашего Кабысдоха.
Дед Воробей хлюпнул носом, прослезился и с горечью сообщил:
– Совсем ветхий годами стал[46] быть мой друзьяк, да и околел опосля. Ужо мене дюже жалковато его.
Он взял обрывок газетного листка, лежащий на столе, насыпал в него из тряпочного кисета самосад, скрутил «козью ножку», дрожащими руками чиркнул спичкой о коробок, закурил, жадно затягиваясь. Долгое время молчал, вспоминая что-то, а потом, вытерев слёзы утиркой, продолжил:
– От смертушки спас деда мой друзьяк. Было это давненько, ешо помоложе я был. По зиме поехал на нашем маштаке[47] в бор за ветьем[48]. Так вот, собираю ветье в сани, а Кабысдох тилипается[49] вокруг меня. Тут маштак захрипел и стал прясть ушами, да и Кабысдох штой-то почуял, зарычал. Маштак от страха завилюжил[50], попятился, а сани-то зацепились за пень, перевернулись и грядкой[51] придавили мне ноги. Я – глядь в сторону буерака[52]. Тю! А тамаки махиннай[53] матёрый бирюк[54] стоить и своими жёлтыми бельтюками смотрить на меня. Всё нутро у меня дюже захолонуло[55]! И думка мене пришла, што это карачун[56] мой стоить, враз[57]он меня, варнак серый, съист! Ружжа-то у меня не было с собой. А мой друзьяк не испужался. Да-а-а. Он в одночас[58] кинулся на бирюка. Схватились они кублом, но мой Кабысдох успел зараз за горло бирюку прищипиться клыками, и сам кубыть[59] пострадал, но серого отогнал! Да-а-а.
Вскоре в горницу вошла Лизавета с цыбаркой[60] парного молока и, обращаясь ко мне, предложила:
– Лександра, отведай парного молочка.
Дед Воробей обратился к ней:
– Лизавета, чадонюшка, заберечь[61] гостя. Глянь, какой он подарок деду сделал. Вот я и гутарю, што тапереча в новой справе[62] зараз пойду на игришша[63].
Он надел гимнастёрку, нахлобучил на голову фуражку и, стоя перед зеркалом в тяжёлой деревянной оправе, висевшим над столом, цокая языком, с явным удовольствием любовался собой. Это зеркало по периметру было всё облеплено пожелтевшими фотографиями каких-то незнакомых мне дедов в казачьей форме и с шашками, женщин различного возраста. Оно выглядело своеобразным окном в прошлое.
И тут я увидел на левой штанине шаровар деда надорванный клок ткани. Не удержавшись, шутливо спросил:
– Дедуня, это где же Вы шаровары разорвали, небось к девкам через плетень лазили?
Дед, оторвавшись от зеркала, гневно спросил меня:
– Лександра, вот ты скажи, наприклад[64], мене, какое такое право имеет Гитлер, анчибел[65] треклятый, забижать старика?
Я удивлённо посмотрел на деда, потом на Лизавету. Она улыбнулась и, махнув рукой, сказала:
– Да Гитлер – это цап[66] Найдёновых. Забижает стариков и ребятишек малых. Анадысь[67] на деда нашего кинулся, чуть до смерти не забрухал[68].
Дед Воробей, воодушевившись, продолжил:
– Третьего дня заранкой я почекилял[69] погутарить к своему друзьяку деду Федоту. Порешали мы с ним готовить собе домовины[70] – ужо пора в дальний поход сбираться. Так вот, иду я напрямки по мостку через буеракский ручей[71]. Ентот мосток такой узкий, што по нему пройдёть тока один человек. Да-а-а.
Дед замолчал, обдумывая дальнейший ход своих мыслей. Затем он, посасывая уже потухшую «козью ножку», продолжил:
– Так вот, тока я вступил на мосток, сустрел[72] Гитлера. Он, варнак такой, морду свою рогатую и бородатую наклонил и вприщур на мене смотрить хитрюшшими бельтюками. Лександра, вот почему у всех этих ворогов одинаковые бельтюки? А? Я взганался[73], думаю, быть беде! Осенил себя крестным знаменьем, про себя гутарю: «Тот не казак, што боится собак!»
Шагну вперёд, дык, он мене навстрел[74]. Я остановлюсь, и он стоить. Штоб ентова Гитлера, сучьего отродья, черти забрали! Так нахилился[75] и роги свои на мене наставил, кубыть в полон[76]желаить деда взять. Одно слово – прокудное[77] животное. Тока я собрался в отступ идтить, как ентот Гитлер рогами меня и полоснул. Я не успел почунеть[78], как кубырком свалился с мостка в ручей и шальвары свои порвал. Один срам, да и только!
А давеча бабка Авдееха пошла по своим бабьим делам к буеракскому ручью, навстрел ей ентот варнак Гитлер. Она стала тыкать в его бестыжую морду своим байдиком[79]. Да куда там! Гитлер мотнул рогами и вырвал байдик из рук Авдеехи. Она как заверешшит, а ентот анчибел[80] её бодаеть, и упала бабка под откос буерака, и от неё такая вонишша пошла – просто срам один.
