Я теперь мечтаю стать ученым. Доктором наук и профессором филологии. Я сделаю все, чтобы моя мечта воплотилась. Это же так интересно, заниматься литературой, разгадывать разные тексты, искать смыслы, спрятанные в них умными людьми.

А сегодня был первый день. Нас всех первокурсников собрали в большом зале. Ректор говорил речь. О том, какая это ответственность учится в МГУ, что мы будущее советской власти, советской науки, техники, образования. Будем нести прогресс по всей стране и по всему миру. Что в следующем году в Москве пройдут Олимпийские игры, впервые в истории, мы увидим историческое событие. Приедет много иностранцев, но с ними нужно вести себя осторожно. Особенно с теми, кто из капиталистических стран.

А потом мы с нашей группой пошли в кафе. У нас на факультете в основном девчонки. Филфак называют «факультет невест». Всего два мальчика. Но все девочки у нас хорошие, очень культурные. Не такие как у меня в классе были. В основном все москвички, но есть и такие как я, кто приехал из разных концов Советского Союза. Мы живем в общежитии. Со мной в комнате живут две девочки – обе из моей группы. Мы познакомились еще во время экзаменов. Их зовут Фаина и Валя. Фая из Ташкента – это столица Узбекской ССР, а Валя из Кузбасса. Это в Сибири. Мы дружим и все вместе делаем. Продукты покупаем вскладчину, делимся всем. Так что все хорошо, и, мне кажется, все будет теперь лучше и лучше с каждым годом. Начинается новая жизнь, очень интересная и необычная.

Недавно пытался вспомнить детство.

Хоть что-нибудь хорошее. Как мама меня целует. Ее запах, ее прикосновения. Как она выглядела молодой или ее голос. Хоть какой-нибудь эпизод. Хоть что-нибудь. Ну или отца. Что-нибудь о нем.

Ничего не помню.

Абсолютная пустота.

Вот в романе «Обломов». Илье Ильичу снится детство. Он даже плачет во сне, когда видит мать. Ему ведь в книге 38 лет. А мне даже чуть меньше. Почему же я ничего не помню? Или он только во сне может это вспомнить? Может я тоже во сне помню, а наяву нет. То есть помнит только подсознание? А так не могу вспомнить… Вспомнить, вспомнить, вспомнить…

Когда не можешь вспомнить свою маму, ты перестаешь любить. Какая мысль. Надо записать бы. Зачем правда? Зачем?

Да, ты перестаешь любить. Не просто там женщин любить. В физическом смысле. Вообще любить перестаешь. Трагедия старости в том, что ты никого не можешь любить. Очень хочешь. Очень хочешь. Но – никак. Не получается. Не выходит. Душа каменная. Все равно, что пытаться камнем приласкать ребенка. Будешь стараться – все равно больно будет. Ребенку будет больно, тебе – трудно. Тяжело будет этот камень таскать… Тяжело… Да, как же тяжело…

Иногда помнишь какую-нибудь странную вещь. Вот откуда я помню, что Обломов плакал в романе? Или что ему 38 лет? Видимо когда-то еще в университете готовился к экзамену и запомнил. И все эти годы память все это хранит. Иногда не можешь запомнить номер телефона чей-нибудь, а ерунду какую-нибудь помнишь. Или вчерашний вечер можешь забыть, или ночь там. Если напился вчера… Да, вчера я здорово напился… Зачем же я так напился вчера?

Зачем? Помню как-то я придумал теорию, что любую мысль можно свести к абсурду, если задавать до бесконечности вопрос «зачем?» Не знаю, может не сам выдумал, может прочитал где-нибудь. Ну вот, к примеру, ты говоришь, что-нибудь умное и даже на первый взгляд бесспорное, не требующее никаких доказательств. Ну, даже не знаю. К примеру, жизнь – прекрасная штука. А я говорю: зачем? Ты начинаешь объяснять мне, что в жизни прекрасного: любовь, там не знаю, дети, цветы, природа – все вот это. А я – а зачем? Ты опять суетишься там, объясняешь, что любовь – это добродетель, которую дал нам Господь, ну или, наоборот, про секс начинаешь говорить, как это приятно. А я опять – зачем? Ну и так до бесконечности. Рано или поздно ты обязательно сдашься. Потому что хрен его знает, зачем? Все непонятно зачем? Никто не знает…

И все упирается в смерть. Понятно, если ты опять же верующий, можешь там начать про загробную жизнь что-нибудь плести, про посмертное воздаяние. Но тут можно опять спросить «зачем?» и опять будет непонятно, нахрена тебе там целую вечность летать с крылышками над облачками? Уж лучше просто темнота и небытие. По мне так лучше. Вот буддисты же примерно к этому и стремятся. Ведь что такое нирвана? Темнота и небытие. Вырвался из сансары и перестал быть. Нет тебя – нирвана… Нирвана… Вон Курт Кобейн в прошлом году ушел в нирвану… Что это я про религию… И так худо на душе. Еще про это… Надо встать. Надо встать и пойти… И выпить. Надо выпить.

Мама, мама. Почему я вдруг про нее вспомнил? Может быть, она мне снилась? Как Обломову. У Обломова мама умерла. А моя? Как странно думать, что я даже не знаю, жива ли моя мама. И отец. Последний раз когда я видел отца, его увозили санитары. Его увозили в сумасшедший дом. С-ума-сшедший… сшедший… Как там у Булгакова говорит Мастер? Я из дома скорби… Я душевнобольной… Душевно-больной. Да, отцу было сложно все это вынести. Перестройка, новое время, развал Советского Союза. Очень странное время. Странные люди откуда-то вылезли. Какие-то бандиты, кооператоры, комсомольцы, завлабы… С-ума-сшедший… сшедший… душевно-больной… Больной душевно… сшедший с ума…

Ну вот еще немного и поправлюсь. Боги, боги, как же хочется пива. Умираю как хочется… Боги, боги – это тоже, кажется из «Мастера…». Это Пилат говорит «Боги, боги». У него голова там болит. А у меня просто разрывается голова. Все тело просит… Ну вот. Наконец-то. Как же хорошо. Как же хорошо… Балтика… Как романтично звучит… Балтика… Название для парфюма или какого-нибудь курорта. А не для этого дерьма. Вот пойло-то… Но как же хорошо.

Ну вот… теперь хорошо. О чем я думал? Мама, мама… Интересно, жива ли мама… Я ведь тогда просто исчез, когда отца забрали. Просто сел в электричку на Курском вокзале и поехал куда-то. Как Веничка Ерофеев. Москва – Петушки. Та самая электричка. Но я, конечно, не поехал в Петушки. Я вышел в Железнодорожном. Просто вышел и пошел, куда глаза глядят. И напился тогда до чертиков в какой-то подворотне. Хорошо было лето. Спал на лавочке. Хорошо еще, что деньги никто не спер. Деньги у меня были с собой. Я взял из дома три вещи: паспорт, деньги и книгу.

Так и остался в Железнодорожном. Просто стал кем-то другим. Начал какую-то другую жизнь. В Железнодорожном…

Говорят, что здесь Анна Каренина бросилась под поезд. В Железнодорожном. Это была станция Обираловка. Это смешно, что меня всегда какие-то литературные аллюзии преследуют… Ну так я же филолог в конце концов. Почему бы не преследовать… Сколько дряни пылится на полках моей памяти… Анна Каренина, блин. В Железнодорожном… Обираловка… Веничка Ерофеев… Москва – Петушки. «Эта искусительница – не девушка, а баллада ля бемоль мажор!». Слеза комсомолки… Жасмин и пенье птиц…

Принеси запястья, ожерелья,

Шелк и бархат, жемчуг и алмазы,

Я хочу одеться королевой,

Потому что мой король вернулся!

Это у Венички. Глава «Кучино – Железнодорожный». Стихи Мирры Лохвицкой. Серебряный век… Она умерла от базедовой болезни. Сестра Тэфи, любовница Бальмонта. Или не любовница, там все сложно… Что-то вроде курортного романа… Бальмонт говорил, что не любовница… Господи, зачем все это пылится в моей голове, на моих полках? Откуда я все это знаю и зачем? Я цитирую Лохвицкую по Ерофееву. Цитирую цитату. Моя жизнь – сплошное цитирование… Цитирую цитаты… Спектакль в спектакле… Это в «Гамлете» было. И еще у Чехова в «Чайке»… Да уж… сплошная базедова болезнь…

…Ну да, просто уехал в Железнодорожный и начал здесь другую жизнь. Говорят «новую жизнь», а не «другую жизнь». Но я не начал новую… Просто другую. Совсем она не новая… Если бы я знал, как начать новую жизнь… Деньги были, но потом подработки какие-то. Грузчиком. Да, в основном грузчиком на местном рынке…