Когда каждый, кроме хозяйки, которая отправилась в кухню протереть пол, вернулся в свою комнату, а затем и хозяйка, управившись с работой, погасила свет в кухне, в сенях и на лестнице и закрыла за собой дверь своей комнаты, я услышал лежа на кровати, из глубины дома возню, шум, удары и крики. Поскольку я помнил эти звуки по другим вечерам, я понял, что они доносятся из комнаты семьи, и хотя порядок звуков был мне известен, снова, как и каждый раз, возник вопрос, стоит ли спуститься вниз помочь или вмешаться или же просто стоять под дверью и ждать. И как обычно, я некоторое время лежал и думал, что все само собой уляжется, хотя знал, что так не будет; я сыпанул в глаза несколько крупинок соли, но образы не приходили; я лишь слышал, как по лестнице глухими волнами поднимается шум. Затем я встал, ботинки я уже успел снять, так что спустился по темной лестнице в чулках. Перед дверью комнаты семьи я остановился и услышал за дверью сорвавшийся голос отца, плач младенца, рыдания матери, сбивчивое дыхание сына. Глаза постепенно привыкли к темноте; высоко над лестницей я различил тусклый фиолетово-синий четырехугольник чердачного окна, да и мрак в сенях был не таким плотным, предметы мебели выступали из темноты как еще более глубокие тени. Я наклонился к замочной скважине и заглянул в комнату, где сидела на краю кровати мать, прижав к себе младенца, а отец бегал за сыном, выставившим перед собой стул; отец схватил сына за край куртки, куртка резко дернулась назад, а тело сына, по инерции, — вперед; отец прокричал слова, из которых я понял следующие: ты, наконец, на колени, что я тебе, если не, ты у меня, говорю, чтоб ты, я тебе; между этими другие слова так бурлили, что язык отца заплетался. Сквозь рыдания, укачивая на груди младенца, каждый раз, когда сын пробегал мимо, мать что-то кричала ему, из ее слов, потонувших частично в рыданиях, частично — в жужжащих звуках, которыми она пыталась успокоить ребенка, я разобрал: и ты, как ты мог, теперь же, укладывайся давай, заслужил, а не то, стой же, должен, остановись, ты же его, ему ж, он же должен. Вдруг сын на лету остановился, так что отец со всей силы налетел на него, едва не опрокинув и сам едва не упав; они покачиваясь стояли друг напротив друга, но едва ли секунду, отрывисто вскрикнув и продолжая орать, отец опустился на стул, который вырвал у сына, и притянул сына, который больше не оказывал сопротивления, к себе, тот животом упал на колени отца, а отец, держа сына за штанины, принялся лупить его по плоскому и худому заду, обтянутому блестящей материей штанов, произнося нечленораздельные, перемежающимися похожими на йодль криками, слова. Сын лежал тихо, руки свисали на пол, а мать, отвечая на каждое движение отца, дергаясь и наклоняясь, выговаривала сыну; из ее невнятных, пробивающихся сквозь слезы слов я различил: я тебя прошу, надо же тебе, ты попроси его, ты же иначе, он же. С каждым словом она все дальше сползала с края кровати, пока наконец не касалась самого края кровати лишь поясницей. Сын застонал, неестественно высоко, и хотя рот его был прижат к колену отца, я расслышал слова, которые он выкрикнул напряженно-искаженным голосом: я больше никогда не буду, я больше не буду, я не буду больше, не буду. Отец все еще шлепал сына, но удары сыпались слабее и сопровождались словами, из которых я понял следующие: вот сейчас, наконец-то, видишь теперь, раньше-то, никогда больше, ты больше никогда, можешь мне, как же мне тебе, как же мне, ты тоже, я тебе сейчас. Его слова, как и удары, звучали все глуше, пока слова, как и удары, не иссякли и изо рта отца не полились лишь хриплые стоны. Сын повернул лицо и взглянул наверх в лицо отца, которое приобрело цвет мела, с голубыми пятнами на висках и щеках. Отец прижал левую руку к груди, к сердцу, правой дернул пуговицу ворота; глаза его были закрыты, рот открыт в изнеможении. Он со стоном почесал грудь, а сын медленно соскользнул с коленей отца, не отводя застывшее, лишенное выражения лицо от лица отца. Мать положила истошно завопившего младенца на покрывало кровати и выставив вперед руки побежала к отцу. Отец выставил перед собой ноги и завалился на спинку стула, мать ухватила его за руки, запрокинула голову и крикнула в потолок несколько слов, из которых я расслышал: видишь, устроил, наделал, что ты, с твоими, невыносимо. Сын стоял склонившись, плечи его поникли, а руки свисали до самых колен; он отвел глаза от отца и уставился на замочную скважину двери, будто в темноте мог заметить по ту сторону скважины мой взгляд. Мать, обхватив голову отца, все кричала, а отец, вытянувшись и замерев, уперев каблуки сапог в пол, полулежал на стуле, копчик на краю сиденья стула, лопатки прижаты к спинке стула; вот слова, которые я понял из их лепета и криков: что с тобой, как же, что он с тобой, помоги, помоги, ну чего уставился, помоги, помоги. Она попыталась повернуть голову отца, а потом, когда это не принесло никакого результата, разогнуть руки отца, из которых одна была прижата к сердцу, а другая — к глотке, а когда и это не увенчалось успехом и отец, все так же хрипя, в ступоре корчился на стуле, мать сделала пару спешных шагов к двери, вернулась, предприняла еще одну попытку повернуть голову и разогнуть руки отца, снова прыгнула к двери и снова назад, выкрикивая слова, из которых я понял: да помогите же кто-нибудь, никого же, никого нет, не оставлять же, помоги, помоги, ты натворил, ты натворил, да помоги, ну помоги же. В ответ на эти крики я открыл дверь и подбежал к стулу и подхватил отца руками подмышки и поднял его, в чем мне помогла мать, подталкивая его сзади, мы выпрямили застывшее тело, но стоять отец не мог, он тут же словно переламывался в коленях, в животе или в спине, кисти рук падали с груди и горла, запястья болтались в суставах, мать кричала: на кровать, скорее на кровать; и мы поволокли отца к кровати; на пути к кровати мать с оттяжкой оттолкнула ногой в сторону сына и крикнула: чего встал, смотришь, чтоб помочь, вот и все. У кровати она спихнула отца на меня со словами: подержи его, ребенка подвину; и я крепко держал хрипящего отца, несвежее дыхание которого било мне в лицо, пока мать передвигала все еще вопящего младенца на подушку, затем она повернулась ко мне и вместе со мной водрузила тело отца на кровать. Я придерживал его за плечи, а она оторвала от пола ноги, так что мы уложили его на кровать, опустив верхнюю часть тела и приподняв нижнюю. Ты его доконаешь, сказала мать сыну, когда отец лежал вытянувшись на зеленом одеяле, младенец же больше не кричал, но, отвлеченный лежащей рядом с ним головой отца, что-то с любопытством бормотал над головой. Отец открыл глаза и с трудом повернул лицо к стене. Сын, сгорбившись подкравшись к кровати и опустившись перед кроватью на колени, сказал, словно монотонно произнося молитву: никогда, никогда больше, никогда не буду, никогда, никогда не буду; отец поднял руку и ощупал рукой горло, ухо и пробор на голове сына, а оттуда его рука соскользнула по виску, щеке и подбородку сына отец глубоко застонал. Мать стояла, скрестив руки, в изголовье кровати, кивнула мне и утерла глаза, а я медленно пошел назад к двери; побитый сын стоял на коленях у кровати отца, бормоча свою молитву, отец лежал на кровати, дыхание его выравнивалось, его бледно-кирпичная кожа постепенно вновь приобретала естественный цвет. Вытянув руку назад, я нащупал ручку двери, нажал, открыл дверь, вышел спиной из комнаты семьи и закрыл дверь перед собой.

В первый раз в моих заметках в качестве в дальнейшем теряющегося в ничто начала я продолжу, придерживаясь выражений, что роятся в ближайшем окружении; рука моя водит карандашом по бумаге, от слова к слову и от строчки к строчке, хотя я явственно чувствую внутри себя противодействие, которое прежде понуждало меня прервать опыты и которое и теперь с каждой последовательностью слов, которую я составляю в соответствии с увиденным или услышанным, нашептывает, будто увиденное и услышанное мною ничтожно и не стоит того, чтобы быть зафиксированным и будто тем самым я совершенно бессмысленно трачу мои часы, половину ночи, а может статься, и весь день; однако вот вопрос, что же мне еще делать; а из этого вопроса вытекает мысль, что и все мои прочие занятия никакого результата и никакой пользы не принесли. Записывая карандашом события, разворачивающиеся у меня перед глазами, чтобы впоследствии придать увиденному контуры, очертить и разъяснить увиденное, то бишь сделать созерцание занятием, я сижу на поленнице у сарая; суковатые, облепленные землей, мхом и пожухлой листвой корневища источают горький гнилостный аромат. С моего места я обозреваю утоптанное глинистое и все еще не просохшее после последних ливней пространство двора, которое замыкает длинная сторона дома с лестницей в кухню и лестницей в подвал. Позади дома видна дорога в поле; она теряется среди полей, но угадывается по электрическим столбам, а столбы эти, все уменьшаясь и придвигаясь друг к другу, убегают к погруженному в туман горизонту. Переводя взгляд вправо, я вижу свинарник, над краем перегородки болтаются уши и заворачивается хвост свиньи; затем нужник, черно-бурый, на косой крыше изодранный гофрированный картон; у нужника, копаясь в земле и островках иссохшей травы, бродит пара кур; роя и клюя землю, они кудахчут. Посмотрев влево, я замечаю за сараем кучу камней, а за кучей камней, в окружении глубоких следов от колес, возвышается сарай, а за сараем ширятся поля, по борозде ковыляет лошадь, а за лошадью раскачивается плуг, за плугом, полулежа на рукояти, топает батрак, а за полями лежат в красновато-лиловой дымке леса, низко над лесом стоит красное, пробивающееся через клубящиеся тучи солнце, везде, где его свет падает на поднимающуюся над поверхностью земли форму, та отбрасывает длинную фиолетово-черную тень. Окно в комнату семьи открыто, на подоконник облокотился отец, он потягивается, разводя руки в стороны, а за ним виден сын, опершийся на стол. Движения отца полны силы и ожидания, тогда как поза сына выражает слабость и смирение; колени матери, единственная видимая в ограничивающей взгляд раме окна часть ее тела, слегка покачиваясь, позволяют предположить, что она укачивает на руках младенца сидя на краю кровати. Дверь в кухню открывается и появляется господин Шнее, он закрывает за собой дверь и спускается по ступенькам лестницы кухни. Отец поворачивается к сыну и, выбросив назад руку, хватает сына за запястье и притягивает к себе, к окну. Отец и господин Шнее обмениваются утренними приветствиями, которых я не могу расслышать, оба несколько раз кивают головой, отец выставляет руку за окно, а господин Шнее протягивает руку к окну и берет в руку руку отца, они жмут друг другу руки, затем отец несколько раз поворачивает голову от господина Шнее к сыну и его рука также ходит между сыном и господином Шнее, из чего я делаю вывод, что отец повторяет свое вчерашнее предложение и хочет дать ему ход. Сразу после он подталкивает к подоконнику и сына, господин Шнее протягивает к сыну руки, и сын спрыгивает к нему. Господин Шнее и сын идут к куче камней у дома; рука господина Шнее лежит на плечах сына.