Я у себя в комнате, отхожее место занял другой гость, которого мы, поскольку он собственноручно шьет себе одежду из старых клочков лохмотьев, назовем портным. Портной появился на ступенях лестницы кухни и подошел к нужнику, в тапочках, осторожно огибая лужи на кончиках пальцев ног, глубоко опустив голову, с трубкой во рту. Я покашлял и он вздрогнул. Как всегда, когда он неожиданно натыкался на прочих постояльцев, он впал в состояние совершенной растерянности; трубка вывалилась изо рта, и пока он нагибался и копался в грязи, с носа у него упали и стекла очков, скрепленные тонкой проволокой. Его руки шарили в желтоватой глинистой воде лужи; я пришел на помощь, протянул ему очки и трубку, некоторое время он пытался вставить в рот вместо трубки очки, а трубку водрузить на нос, пока предметы, наконец, не оказались на положенных им местах; капли размокшей глины стекали по лицу портного. Он хотел было повернуться и поспешить назад, но не двинулся с места, руки его, словно сами собой, поднимались и опускались, иногда наталкиваясь друг на друга; так он и стоял, когда я оставил его и удалился в направлении лестницы кухни. Подняв глаза на дом, я заметил, как и предполагал, господина Шнее в окне; широкое бледное лицо у самого стекла, приплюснутым носом, толстыми, выпяченными, чмокающими губами и бесцветными глазами навыкате напоминающее рыбье. Проходя мимо открытого окна у самой земли, мне удалось коротко заглянуть в комнату семьи, я рассмотрел отца, мать, младенца и сына, в следующем расположении относительно друг друга: мать сидела на краю кровати в глубине комнаты, наполовину погруженная в темноту, с младенцем у обнаженной груди; отец стоял у стола посреди комнаты, сжав кулаки и опустив руки на тарелку перед собой; свет окна падал прямо на него и позволял видеть выставленное вперед лицо с широко открытым ртом; напротив отца, не за столом, а на коленях, стоял сын, прижав подбородок к краю стола, подняв плечи до самых ушей, уставившись в рот отцу. Я дошел до лестницы и вот какой путь я проделал до своей комнаты: я отворил дверь кухни и закрыл ее за собой, прошел по истоптанному, покрытому серым линолеумом полу кухни, сырому от воды, на котором на локтях и коленях стояла хозяйка с половой тряпкой в руке и молча смотрела на меня, пока я пересекал кухню, а ее тонкое, промокшее на рукавах и пояснице платье туго обтягивало грузные изгибы тела. Моей следующей целью был порог двери сеней, и я приближался к нему, пока предметы кухни скользили мимо, справа очаг с громоздившимся над ним беленым дымоходом, на огне булькал горшок, полный картофеля, другой — брюквы, у очага на стене — раковина, заваленная тарелками и стаканами, и стол около окна, посыпанный мукой, кусок раскатанного теста на доске и еще пара больших комков, деревянная скалка, миска с сахаром и ложка, а по длинным сторонам стола — темные узкие мореные скамьи; слева огромный шкаф с посудой с запертыми дверцами и ящиками, рядом часы из бурого дерева, под стеклом, перед гирями в форме еловых шишек медленно ходил из стороны в сторону маятник. Достигнув порога, я выбрал следующей целью узкую и круто поднимающуюся из сеней прямо передо мной лестницу; слабый свет проникал сверху, и это голубоватое мерцание, дополненное тусклыми бликами из кухни, в достаточной степени освещало помещение. Я провел рукой по краю швейной машинки, на металлических шпульках и зажимах которой сияли серебристые отражения, обогнул круглый стол, в выдвинутом ящике которого скорее угадал, чем разглядел кнопки, люверсы, иголки и мотки ниток, и задел плечом висящий над столом шелковый абажур, он закачался, тихо зашелестела бахрома. Затем я прошел мимо кресла господина Шнее, моя рука скользнула по деревянному подлокотнику и высокой прямой спинке с круглыми шляпками гвоздей кожаной обивки; спинка к спинке с этим креслом стояло кресло капитана на трех ножках, а вместо четвертой подложено несколько кирпичей; и сиденье, и спинка разодраны, сквозь дыры были видны веревочная оплетка и спиральные пружины; над спинкой, украшенной деревянной пуговицей (об остальных, недостающих пуговицах свидетельствуют зияющие отверстия) висела пара ремней и портупея с ножнами от сабли. Рядом с пустой ширмой и пустыми крючками для одежды в полумраке можно было распознать входную дверь дома, но взгляд мой на ней не задержался, я добрался до лестницы. Я положил руки на перила и поднимался ступенька за ступенькой по красной, удерживаемой латунными штангами ковровой дорожке; руки и ноги, под которыми скрипели ступени, влекли меня все выше; я увидел над собой порог коридора первого этажа. Я достиг коридора, в последний раз подтянувшись на руках, держась пальцами за верхний пролет перил. Прежде чем я смог бы карабкаться дальше, по ступенькам на чердак, мне предстояло пересечь коридор и измерить его шагами. По сторонам коридора теснились двери комнат батрака, хозяйки, капитана, доктора, господина Шнее и портного, бурые двери с латунными ручками и замочными скважинами, а наверху, в проеме над лестницей, виднелся оконный люк с голубоватым стеклом. Узкий палас тянулся от лестницы через весь коридор, черные канты были похожи на рельсы, и проходя по нему, мне казалось, будто я еду в вагонетке до самой лестницы на чердак. Здесь я снова протянул руки к перилам передо мной и двинулся вверх к предпоследней цели, краю отверстия на чердак. Достигнув верха лестничного пролета я увидел перед собой последнюю цель, дверь в мою комнату, и направился к этой двери, под балками крыши, мимо высоких четырехугольных деревянных столбов, подпиравших кровлю, мимо ящиков, коробов и сундуков, стоявших между балками, мимо трубы дымохода, пока не протянул пальцы к ручке двери, но этот момент уже далеко позади, момент, когда я открыл дверь, вошел, окинул взглядом комнату, закрыл дверь, прошел к столу, позади и время, занятое описанием пути сюда. Теперь я вытянувшись лежу на кровати.

Мои занятия в этой комнате состоят, помимо ежедневных действий по одеванию и раздеванию, умыванию, отходу ко сну и подъему, а также попыток писать, в которых я еще ни разу не продвинулся дальше разрозненных коротких и обрывочных зарисовок, в выдумывании картин. Для осуществления этой деятельности я вытягиваюсь на кровати; на расстоянии вытянутой руки на столе стоит тарелка с солью, несколько крупинок которой я время от времени сыплю в глаза. Задача крупинок соли состоит в том, чтобы раздражать слезные протоки, дабы взор мой становился расплывчатым; возникающие в результате потоки слез, огоньки и наплывающие и растворяющиеся клинья света накладываются на отчетливо вытравленный на сетчатке облик комнаты; и даже несмотря на то, что в комнате нет ничего кроме стола, стула, умывальника и кровати, а на косой стене ничего кроме оконного люка над столом, а на противоположной, отвесной, - только дверь, а на двух остальных, доходящих до скатов крыши, и вовсе ничего, взгляд все равно упирается в эти ограничения и твердые формы и я в слезах отвожу глаза. Если я широко открытыми глазами смотрю прямо перед собой, постепенно из невнятных, мерцающих теней, лучей призм, цветовых пятен и линий возникают первые намеки на очертания предметов, поначалу прерываемые внезапными всполохами полной темноты. Результаты этих опытов, которым я посвятил едва ли десять минут, самое большее четверть часа, следующие: сначала я смог различить окружность, нечто вроде баллона или стеклянного шара неопределенного, меняющегося от зеленого к желтому или синему цвета, чем дальше, тем все ярче сияющую. Шар мог быть лампой или крупным свисающим посреди комнаты украшением; затем шар обвили разноцветные ленты из блестящего шелка или тонкого металла, а сверху шар распадался на все новые округлости, утолщения, разрезы, подобно формам, что возникают из глины на круге под руками гончара. Образование сияло радужным блеском на черном фоне, на котором проступали новые подробности. Покрытые фиолетовыми и розовыми крапинами поверхности указывали на глубины, пространство распадалось на части, словно растворяясь в бесконечности. В глубинах, которые постоянно перемещались и иногда открывали проплывающую мраморную стену или фрагмент полированного паркета, всплывали небольшие шары, также мерцающие в стеклянном огне, и фигуры, словно шахматные ладьи или балетные танцоры; они были из той же материи, что и шары, но сущность их была куда мимолетнее; пока шары медленно наплывали и перемещались, фигуры постоянно менялись, походя то на растения, то на минералы, то на скульптуры или кристаллы, или же просто громоздились из темноты неопределенными формами, являя собой лишь игру форм и цветов. Задержав дыхание, я следил за их движением, как вдруг, когда я почувствовал помутнение видения и добавил еще несколько крупинок соли в глаза, в сценографии наступила перемена. Я будто облокотился на парапет балкона, высоко над ночным городом; неопределенная глубина предыдущего видения уступила место отчетливой неизмеримости небосвода. Глубоко внизу была улица, а вокруг разметались крыши, но улица казалась лишь черной расщелиной или узким проемом, а прямо подо мной, на террасе дома напротив, сияло, словно освещенное Луной, хотя ни Луны, ни звезд видно не было, лицо с высокими скулами, широкими темными губами, сокрытыми тенью глазами, а под лицом была тонкая шея, обрамленная распущенными волосами, ниспадающими на резко очерченные ключицы и непокрытые плечи и ниже, на подведенную тенями обнаженную грудь с темнеющими сосками; ниже груди легкие тени обрисовывали ребра и изгиб гладкого живота с темным провалом пупка, а еще ниже — темный треугольник лона и угловатые выступы костей узкого таза; ниже бедер, до ограничивающего взгляд края стены — полукружия бедер; я перегнулся через балюстраду, навстречу женскому телу; его близость ощущалась столь явственно, что я спутал фантазию с действительностью и протянул к нему руки, тем самым немедленно разрушив образ.