Подойдя к дому, она привычным движением открывает дверь: поднимает ручку и тянет ее на себя. Нагибается, входит в дом и зовет мать.

Тишина.

Наконец раздается голос:

— Картошку принесла?

— А должна была? — возмущенно отзывается Марта, понимая, что ничего другого от матери все равно не услышишь.

Мать не выходит ей навстречу.

Она прячется в тех стенах, которые прежде были комнатой Марты, ее тюрьмой и в то же время местом надежды — потому что из окна видна узкая полоса берега.

Видна вода, по которой можно уплыть отсюда.

Марта входит в комнату. Мать сидит на постели и вздыхает.

— Ты сегодня была на улице? — спрашивает Марта.

— Где бы я взяла на это сил, раз картошки нет?

— А почему нет? Почему Сэм не принес?

— От этого шалопая никакого проку. Только и знает, что за девчонками бегать.

— Не наговаривай, Сэм выполняет все дела по дому.

— Но почему-то забывает приготовить еду для своей матери!

— Может, в кладовке что-нибудь есть? Давай я сварю.

— Мне-то откуда знать?

— И правда, ты ведь здесь не живешь.

— Не дерзи, а сходи и проверь.

Марта отправляется в кухню и думает: вот то, от чего я сбежала; чтобы выбраться отсюда, я ушла и позволила воздвигнуть вокруг себя новые стены.

Как будто новые чистые стены могут отгородить нас от прошлого.

В кладовке Марта видит рваный мешок с мукой, ржавую консервную банку и черные горошины мышиного помета.

Она смотрит на помет, закрывает кладовку и уходит.

Возвращаясь домой, Марта слышит прерывистое дыхание матери так, словно оно раздается в ее собственных легких.

День близится к вечеру, земля под ногами неторопливо уползает туда, где солнцу до нее не дотянуться.

В сторону темноты.

Я встаю со стула и зашториваю окно, а когда поворачиваюсь обратно к кровати, то вижу Ивонн в новом, предзакатном свете. Ее ресницы мерцают и трутся друг о друга.

Надо разбудить ее. Нам пора одеваться, причесываться, браться за металлическую дверную ручку и выходить в мир, потому что сегодня мир устраивает для нас праздник, а Ивонн любит праздники, всегда ждет их, как ребенок Рождества или летних каникул. «Я хочу умереть в нарядном платье и с бокалом шампанского в руке!» — выкрикнула она однажды, подняла руки и взмахнула бокалом. Ее кожа оставалась липкой от вина весь день, и следующий за ним тоже.

— Просыпайся, — шепчу я и провожу рукой между лопаток Ивонн до того места, где они расходятся всякий раз, когда мягкая ткань свитера скользит с ее плеч.

Ивонн вздрагивает, дрыгает ногой и шипит, точно рассерженная кошка.

Но кошке все равно придется вылезать из тепла, выгибать спинку дугой и выставлять коготки. Потому что на столе лежат бусы, а в кухне позвякивают блюдца и тарелки, напоминая о том, что мы живем в цивилизованном мире.

Я беру Ивонн за плечо и легонько трясу.

Она открывает глаза и смотрит прямо на меня.

С возвращения на Тристан прошло восемь месяцев, и я снова стал собираться в дорогу. Аккуратно разложил рыбацкие снасти, сожалея о том, что с мыслями так же просто не разберешься.

Я уверял самого себя, что уеду всего на несколько месяцев, как поступал прежде, что впереди меня не ждет ничего, кроме привычной скуки в привычном холодном городе. Но по мере того как я пересекал параллель за параллелью, проживал час за часом, мне становилось все яснее, что у меня начинается новая жизнь. Другая жизнь в другом доме, у которого все стены целые.

Я сидел в своей каюте где-то по пути вдоль темной груди Атлантики и размышлял о том, что у этой темноты тоже есть координаты. Весь земной шар размечен на точки. Но помогут ли координаты понять, что ожидает нас там, куда мы направляемся?

Уезжая, я ощущал себя не смельчаком, а беглецом. Я был влюблен, но не был ослеплен любовью.

Хотя Ивонн поверила именно в это, а я не стал разубеждать ее.

И когда она будет верить в это достаточно сильно, я поверю тоже. Так сказка, которую я сочиняю, станет былью.

Спустя полтора месяца корабль вошел в гавань. Я поехал в город, чувствуя, как кружится голова и все внутри раскачивается. Явился в знакомую гостиницу, которая тоже раскачивалась: и кресла в вестибюле, и люстры на потолке, и очки на носу администратора.

— Рады снова видеть вас, сэр, — улыбнулась она. — Очередная поездка по делам?

Когда слуга, который принес мои чемоданы, ушел, я остался в номере один. Сел на узкую кровать и вздохнул: я устал так, словно весь путь проделал вплавь. Но о том, чтобы прилечь и отдохнуть, не могло быть и речи: я был слишком взволнован.

Я сходил в душ, вытерся белым полотенцем, мягким, как волосы маленького ребенка. Надел чистую куртку, которую Лиз аккуратно заштопала в кухне пару месяцев назад, вспомнил, как за этой работой губы жены сжимались в тонкую полоску, и отправился на улицу.

Влажный осенний воздух вдавливался во внутренности и кости. Подойдя к зеленому навесу, я отворил дверь и вошел, но за прилавком стояла не молодая женщина, а высокий худой мужчина с водянистыми глазками, узкими губами и костлявыми пальцами. Стоило мне подумать о том, что он мог делать своими пальцами, в душе мигом поднялась паника. Но я поспешил заверить себя, что этот человек не во вкусе Ивонн, тем более с такими пальцами, которые заворачивают цветы в бумагу, точно драгоценные свитки пергамента.

— Извините, я скоро вернусь, — сказал я продавцу, который вопросительно посмотрел на меня.

Я ушел и вернулся на следующий день.

При виде Ивонн мое сердце подпрыгнуло так, что этот прыжок, верно, слышали все вокруг. Но Ивонн нисколько не удивилась, а лишь спокойно взглянула на меня, словно ждала моего возвращения с прогулки по соседнему кварталу.

Я стоял в конце очереди и смотрел на Ивонн. Мне показалось или она и в самом деле разговаривала с покупателями более коротко, а ее руки быстрее заворачивали цветы? В жизни Ивонн выглядела красивее, чем в воспоминаниях.

Когда подошла моя очередь, я знал, что сказать.

— Три красные розы, пожалуйста. Ивонн улыбнулась.

— А вы сообразительный моряк.

Я расплатился и спросил, в котором часу она заканчивает работу.

— В шесть, — ответила Ивонн, и я пообещал, что вернусь к этому времени. Кивнув, она протянула мне цветы. Бутоны напоминали застывшие красные слезы.

Выйдя из магазина, я бродил по незнакомым улицам и смотрел на людей, чьи тревоги были мне неведомы.

Интересно, а их сердца тоже когда-нибудь подскакивали так, как мое сегодня?

К магазину я пришел задолго до шести, весь продрогший и одинокий. Наконец Ивонн появилась на пороге и посмотрела на меня с той кривоватой улыбкой, которая так прочно врезалась в мою память. Но теперь улыбка была более сдержанной, чем прежде. По тому, как дрожали пальцы, когда она повязывала шарф, я понял, что и она одинока: Ивонн тоже нервничала, а значит, у нас была надежда.

Я преподнес ей розы, а она рассмеялась:

— Спасибо, вот это сюрприз!

Мы отправились в небольшой клуб, где было не продохнуть от табачного дыма, а на столах темнели круги от донышек бокалов. Ивонн сказала, что ей нравятся такие заведения. «На работе у меня слишком много порядка и слишком мало дыма», — заметила она. К нам подошла неулыбчивая официантка, и мы заказали две порции грога.

Когда официантка ушла, Ивонн опустила уголки губ, пародируя ее хмурое выражение, и захихикала.

Ивонн стала рассказывать о себе, о том, как после учебы не сумела найти своего места в жизни (или мужчины, с которым могла бы сойтись, — но об этом она не говорила). Она жила с родителями, пока не поступила на работу в цветочный магазин. Ее пристроила туда подруга, которая водила знакомство с владельцем магазина — тем тонкогубым мужчиной.

— Мне приятно разговаривать с людьми и приносить в мир красоту, — пояснила Ивонн. — А еще выбирать розы для приятных мужчин, которые везут их домой приятным женщинам, — добавила она, и в ее глазах мелькнул плутоватый огонек.