— Конечно же ты будешь следующей! — улыбнулась Лиз. — Ведь у тебя такое чудесное платье, — добавила она и поставила девочку на землю, точно охапку дров.

Платье сшила жена пастора, энергичная миссис Бёрроу, которая как раз подбежала к нам с фотоаппаратом. Установила треногу, попросила оставаться на местах и — щелк, сфотографировала двух невест, держащихся за руки.

Когда их руки разжались, девочка повернулась ко мне.

Спустя несколько недель после свадьбы Лиз стала недомогать. С трудом просыпаясь по утрам, она тотчас склонялась над тазом, который стоял возле кровати, и ее тошнило. Я выносил таз и выливал его в яму на заднем дворе, споласкивал и приносил обратно. Затем шел на кухню завтракать.

Лиз ничего не ела. Она дни напролет лежала в кровати и поднималась, только когда на это хватало сил.

Поначалу я старался подбадривать ее. Прикладывал ладонь к влажному лбу, гладил безжизненные растрепанные волосы, но проку от моей заботы не было никакого, так что вскоре я устал от собственной беспомощности и лица Лиз, такого бледного и безучастного.

Я начал отдаляться от жены.

Начал винить ребенка, который стер улыбку с губ Лиз: ребенка, которому вздумалось появиться на свет так скоро, хотя пристройка к дому еще не готова, стекла в оконных рамах вихляются, а солома на крыше лежит кое-как. Почему это создание торопится в наш мир?

Я относился к будущему ребенку так, словно тот уже был разумным существом.

Как-то раз, когда Лиз было получше и она присела у огня с вязаньем, я сказал, что сбегаю к Полу и Элиде. Выйдя за дверь, я направился прямо к старухе Хендерсон.

— Ларс, какая неожиданная честь, — произнесла старуха, открывая дверь.

— Спасибо на добром слове. Позволите войти?

— Входи, пожалуйста.

Я нагнул голову в дверном проеме, который в доме Хендерсон был еще ниже, чем в других, и вошел.

— Лиз плохо себя чувствует, — приступил я к делу. — Все время. Мне кажется, она не справится.

— Не справится с чем?

— Ну… С этим. С ожиданием. Слишком уж тяжело оно ей дается. И ей так долго не становится лучше.

— Иногда так бывает. Что женщина недомогает дольше. Но Лиз сильная, она непременно выдержит.

— Ох, не знаю. Я… Не могли бы мы… нет ли какого-нибудь… способа.

Взгляд старухи Хендерсон почернел.

— Замолчи сейчас же, Ларс. Слышать не хочу таких разговоров. Прекрати даже думать об этом.

— Но Лиз…

— Лиз справится. И ты тоже попытайся, — процедила старуха и стукнула морщинистыми руками по двери.

Было трудно поверить, что эти руки привели в мир множество младенцев, в том числе меня, желающего погубить нерожденное дитя.

Я снова надел шапку, нагнул голову и вышел за порог. О своем визите сюда я никому не рассказывал.

Подошло время родов, но ребенок почему-то перестал торопиться в мир с той же силой, что прежде. Ну еще бы, — злился я, — теперь ты медлишь. Лиз нервничала, ходила кругами по двору, пытаясь донести до ребенка, что ему пора появиться на свет. А я втайне думал, что в этом промедлении есть и своя польза: если в благочестивых головах островитян раньше могли блуждать какие-то сомнения на наш счет, то сейчас любой сможет легко вычислить, что ребенка зачали сразу после венчального звона колоколов.

Когда роды начались, они оказались легче, чем долгие месяцы ожидания: ребенок словно бы решил наконец смилостивиться над матерью, чьи внутренности он так безжалостно растянул.

Было за полдень, осенняя морось падала на шею. Я сколачивал во дворе новые оконные рамы, и тут на пороге появилась Лиз и закричала: «Скорее!» Сперва я решил, что она увидела в море корабль, и тотчас взглянул на море, но серый горизонт пустовал. Только тогда я понял: Лиз хочет сказать, что наш ребенок решил оставить свое насиженное кроваво-мягкое пристанище и перебраться в незнакомый мир.

Я побежал к дому Хендерсон, изо всех сил пытаясь забыть повод, который привел меня сюда в предыдущий раз.

Повитуха собралась мгновенно: просто поразительно, какими бодрыми могли быть ее старые ноги.

Придя к нам, она принялась распоряжаться, точно властный полководец. Велела мне поставить длинную кухонную скамью наискосок, а жене сказала опереться об эту скамью. Она просила Лиз дышать и расслабляться, и Лиз дышала и пыталась расслабиться, а я мог лишь наблюдать за происходящим и гордиться своей женой, которая уже выдержала так много. И выдержит еще и это.

Временами Лиз поднималась, ходила по комнате и постанывала. Вместе со старухой она пела песню, похожую на первобытный вой. Звуки их голосов, запах пота, лицо Лиз, искривленное болью, — все это высасывало из комнаты кислород, и я почувствовал, что мне непременно нужно выйти отсюда. Сбежать.

Но у порога я передумал и вернулся в комнату.

— Чем вам помочь? — спросил я у Хендерсон. Старуха покачала головой: то-то же.

Прошло бесконечно долгое время, прежде чем она извлекла из Лиз морщинистый слизистый комочек, — хотя позднее я слышал, что роды были быстрыми. Повитуха перерезала пуповину, обтерла ребенка ловкими движениями, точно картошину от земли, и завернула его в чистые полотенца.

Затем протянула сверток мне.

— Мальчик, — объявила она и бросила на меня многозначительный взгляд.

Создание, которому я приписывал злой умысел, оказалось непорочным и беспомощным. Когда малыш открыл глаза, я увидел, как в них вспыхнул ужас: что, неужели я попал вот к этим?

Ужас сменился безутешным криком, как будто ребенок еще не разорвал связей с потусторонним миром и уже понимал то, чего не понимали мы.

Я протянул сверток Лиз и по выражению ее лица догадался: все будет хорошо. На смену стенаниям, к которым привык наш дом, придет смех, детское воркованье и плач, но это будет другой плач. Естественный.

Дети плачут.

Матери успокаивают.

Отцы стоят поодаль и учатся любить заново.

Потянулись первые бессонные ночи. Глаза Лиз были мутными, а пальчики младенца крохотными, точно мысли гнома. Они доверчиво стискивали мой большой палец, и вскоре Лиз простила или забыла, как я предпочитал ходить за плавником или топить крыс, нежели сидеть рядом с нею и гладить ее тело, в которое сам поместил источник страдания. Лиз сосредоточилась на сыне, знала и любила каждый волосок на его голове. Она сшила платок-переноску и всюду носила сына с собой, точно награду или новую часть себя. Боль прошла, и Лиз стала счастливой, несмотря на утомленность. Вместе с нею на какое-то время стал счастливым и я.

Разве у кого-нибудь хватило бы духу уничтожить то, что было у нас?

Ведь у нас была семья.

Беда приближалась.

Звери вели себя странно. Бочки с маслом, стоявшие во дворе консервного завода, завалило камнями.

Беда приближалась, и в этом не было ничего неожиданного. Хотя нет, было, конечно, было, ведь мы живем на острове-вулкане. В то же время мы привыкли к нему, считаем его своим домом и не хотим, чтобы посреди нашего дома разверзлась воронка пропасти.

Но, видимо, однажды это должно было произойти.

Незачем размышлять о том, что могло бы быть.

Необходимо действовать.

Мама переводит взгляд с меня на пол и тоже понимает это. Не тратя времени на то, чтобы вытереть бульон со стола, она несется во двор. Соседи тоже выбежали из своих домов и в недоумении переминаются с ноги на ногу посреди овощных грядок.

— Где остальные? — спрашивает чей-то голос.

Кто-то работает на картофельном поле, кто-то уехал и не вернулся. «Интересно, а где сейчас Господь?» — мелькает у меня в голове.

Мама возвращается в дом и говорит:

— Идем к Дэвиду. Может быть, он знает, что происходит.

Англичанин Дэвид — поселковый староста; у него лучший на острове дом с белой дверью, бревна для которого специально привезли из-за моря.