Эдинбург семи морей, Тристан-да-Кунья

Дочка забегает в дом и громко хлопает дверью.

— Пап, я с птичкой познакомилась! — сообщает она с таким воодушевлением, что я не нахожу в себе сил пожурить ее за хлопанье дверью.

— Да ты что! Какой-нибудь особенной?

— Она со мной разговаривала, вот так. — Дочка щебечет, подражая птичьему голосу.

— И что это означает?

— «Ты мой друг?»

— Она так и сказала?

— Ага. — Дочкины черные волосы падают на лоб, хотя утром я прихватил их заколкой.

— Ну, значит, теперь у тебя есть новая подруга!

— Да, да! Только я не знаю, куда она улетела.

— Она непременно вернется.

— Откуда ты знаешь?

— Птицы всегда возвращаются сюда.

— Как они находят дорогу?

— Благодаря инстинкту.

— Что это значит?

— Это значит, что есть вещи, которые ты просто знаешь, хотя и не можешь объяснить. Словами, по крайней мере. Чувствуешь, что тут бьется, тук-тук, и знаешь, — говорю я, поднося руку к груди.

Дочка смотрит на меня с удивлением. Ее глаза сужаются в недоверчивые щелочки.

— А у птиц есть сердца?

— У всех животных есть.

— И у осликов?

— Конечно.

— И у китов?

— У них огромные сердца. Размером с лодку.

Ее голос делается звонче:

— А инстинкт? Инстинкт у них большой?

— Большой. Размером с море.

— Не верю!

— А зря. Ведь они всегда возвращаются сюда с противоположной стороны земного шара.

— А там что находится?

— Где-то — львы и пустыни, где-то — мосты и высокие дома. Еще на земле множество мест, где живут мелкие животные и стоят низкие дома, а больше там почти ничего нет.

— А эти высокие дома такие же высокие, как наша гора?

— Нет, что ты, гора выше всех домов. Такая вот она большая.

— А когда я стану большой? — спрашивает дочка, и ее глаза расширяются. Это самые темные глаза, которые я встречал: зрачок и радужка почти не отличаются по цвету, а взгляд блестит. — Не знаю, хочу ли я быть большой. Большим некогда дружить с птицами.

— Ну, время еще есть. Ты успеешь познакомиться со многими птицами.

Она улыбается, и на левой щеке, словно в противовес растрепанным волосам на правой половине лица, появляется аккуратная ямочка.

Поднимаю дочку на руки. Маленькое тело такое родное, хотя в нем нет ничего от меня.

Когда весна вступит в свои права, а горные озерца нагреются, я поведу дочку плавать. Войду вместе с ней в воду и научу держаться на поверхности, научу двигать руками и ногами так, как надо двигать, если хочешь и дальше видеть над собой свет этого мира.

Затем заверну ее в полотенце, отожму воду из волос и буду смотреть, как темнеют капли, падая на песок.

Едва я узнал, что натворила Лиз, мне стало тошно смотреть на нее. Я видел в ней сплошную черноту. Я погрузил руки в эту черноту. Хорошая, невообразимо хорошая: как можно было так заблуждаться?! На ее совести лежит дьявольский поступок.

Она закричала, и я убрал руки.

Она подняла свои руки к шее и тяжело задышала.

В комнате было тихо.

В комнате было пусто, Лиз оперлась о край стола, в полу открылся люк, я провалился в него и летел сквозь этажи, пока не очутился во чреве земли. Лиз оказалась загадкой, черной жемчужиной, какие встречаются одна на миллион. Почему именно ей нужно было стать такой?

Я распахнул дверь и понесся по коридору, чиновник с бледным лицом кинулся мне навстречу. Я пролетел мимо него. На бегу я думал о сыне: опять он остался один и сидит сейчас за одной из этих дверей.

Очутившись на улице, я увидел над собой горячее синее небо. Остановился и вытащил из кармана листок. Закрыл глаза и вспомнил Мартин яркий свет, который она излучала сегодня в парке, раньше на острове, все годы, что я знал ее. Она излучала свет сквозь всю сажу и смолу, которые собрались вокруг нее плотными слоями.

Открыв дверь, она недоуменно уставилась на меня.

Что мне нужно, почему я пришел к ней так скоро?

Я хотел узнать ответ, но не мог подобрать слов, чтобы мой вопрос не прозвучал бестактно.

Это правда? Лиз действительно поступила так? Толкнула тебя?

Кто упал вместе с тобой?

Кто разбился?

Она пригласила меня войти, впустила в дом вопрос, который стоял в моих глазах. Она выглядела спокойной, прохладной. Она рассказала мне о том давнем дне.

О дне, который я хорошо помнил: улов выдался богатым, море расщедрилось, как никогда, а птичьи крики заполонили собой все небо. Вечером того дня я пришел к ней, пришел в ее дом, она приняла рыбу и поблагодарила.

Она стояла у окна и смотрела вслед моей удаляющейся спине. Спустя короткое время в дверь опять постучали.

Она слышала стук, но не пошла открывать.

— Трудно сказать почему, — пожала она плечами. — Может быть, чувствовала, что в дверь стучится зло.

Но зло не отступилось, а вошло в дом своими ногами, как вошел я, и оставило свои пахучие дары на столе, как оставил я; зло было похожим на меня, этого нельзя было не признать.

Зло шагнуло в комнату девушки.

— Кто это был? — спросил я. — Кто это сделал? — спросил я и посмотрел на Марту.

По ее взгляду я понял, что она не рассказывала об этом никому и никогда.

— Ты должна рассказать.

— Почему?

— Потому что я хочу знать.

— Точно хочешь?

— И потому что в этом обвинили меня.

— Ну, у Лиз были свои резоны.

— Лиз — дура.

— Не буду спорить.

— Кто это был?

— Мужчина, у которого выпал зуб.

— Кто?

— Мужчина, у которого выпала душа.

— Пол?

Как он мог?

Выходит, это сделал мой друг. Мой лучший друг.

— То есть это был Пол.

Марта молчала.

— Он знает? — спросил я. — О том, что произошло позже?

— Нет. Об этом знаем только я и Лиз. И Хендерсон. Старуха спасла мне жизнь. Я притащилась к ней. Наврала, что упала. Что поскользнулась. Она не задавала вопросов.

— Я поговорю с Полом. И велю ему не возвращаться.

— Не надо. Я просто хочу забыть.

— Я напишу. Что отрежу ему руки и ноги, если он посмеет приблизиться к тебе.

— Но я уже простила.

— Простила?

— Я больше не в силах ненавидеть.

— А тебе и незачем.

Я буду ненавидеть от твоего имени.

Эдинбург семи морей, Тристан-да-Кунья

Марта вернулась на остров спустя год и четыре дня после того, как уехала оттуда: год и четыре дня, на протяжении которых часы на шкафу не тикали.

Потому что часов больше не было. И многого другого тоже.

После того первого разговора, когда она рассказала мужчине правду, он приходил к ней еще и еще. Она впускала его в дом, она чувствовала себя светом, белым и оранжевым, и ей нравилось это ощущение.

Ее брат уехал. Ее брат сказал: мне надо уехать, ему нужно было потерять себя, чтобы увидеть себя, потому что брат всегда видел других: их он видел четко, тогда как самого себя он видел не четче, чем отражение в мутной воде.

Марта грустила и гадала: не потому ли уехал брат, что ему было тесно в одной комнате с мужчиной, который так часто сидел на диване и заполнял собой пространство?

Зачем он сюда приходит?

Почему ты так выглядишь, когда он приходит?

И все же Марта знала, что брат вернется. Сэм вернется к ней и возьмет на руки девочку, которая родилась в большой больнице мягким зимним днем, когда облака добродушно подталкивали друг друга в небе, все вокруг Марты казалось мягким на ощупь и только то, что устремлялось наружу, было решительным и твердым.

С самого утра оно толкалось, и Марта кричала и молилась всем горам, которые помнила, всем кораблям, которые увозили с собой счастье, мыло и золото. Сколько раз она верила в это.

И когда ближе к вечеру ребенок наконец завопил, твердый и мягкий мир слились воедино.