— В Москву?! — с завистью выдохнули ребята, и я почувствовал себя поднимающимся на подножку вагона московского поезда.
— Я думаю сразу же по прибытии в Бакуриани прыгнуть на своих санках с трамплина. Насколько мне известно, на сайках с трамплина ещё никто не прыгал.
— Никто! — подтвердили ребята. — Ни в газетах, ни в журналах мы про такое не читали. На лыжах прыгают…
— На лыжах это что… — небрежно бросил я и сел в свои санки. — Разрешаю вам всем воспользоваться моим изобретением. Только помните, что этот тормоз называется тормозом Девдариани! А сейчас посторонитесь и — внимание!
— Сейчас он поедет! — обрадовались ребята.
— Это ещё надо посмотреть, — с сомнением покачал головой Заза.
— Тебе надо посмотреть? — накинулся я на него. — Я вам уже всё показал.
— Показать-то показал, но посмотрим, как на деле…
— Смотрите-ка, второй Гаджи выискался.
Тут на горе появился ещё и Джимшер Долаберидзе.
Стоит, в мою сторону и не смотрит.
— Ломгула! — позвал я. — Сядь передо мной.
Я приласкал его, погладил, устроил у себя на коленях, но он почему-то вырвался и бухнулся в снег. Не хочет на моих санках с горы мчаться.
— Не понимает, — объяснил я ребятам. — В первый раз ведь… Ну-ка, подтолкните меня!
Санки тронулись. Я взялся одной рукой за тормоз.
Санки скользят всё быстрей и быстрей…
Что поделаешь — люблю быть на виду. Если б Лали и наши учителя видели бы меня в эту минуту, может быть, они поняли бы, что я создан не для того, чтобы сушить мозги зубрёжкой.
Засвистел в ушах морозный ветер. Санки полетели как на крыльях. Щенок сидел у меня на шее. Я сильно нажал на ручку тормоза, чтобы поразить ребят резкой остановкой на такой скорости. Тормоз! Санки выскользнули из-под меня, и мы со щенком перевернулись вверх тормашками!
Хоть бы когда-нибудь мне распознать, чем это моя башка набита. Кувыркаясь, несусь с горы, а мне представляется, что летим мы с моим Ломгулой в Москву, на аэродром опускаемся. А там все любители санок собрались — в России их ой сколько! Летим, и нашему самолёту даже сесть негде. Не садиться же на людей! Вот лётчик взял да и посадил самолёт в лесу. Налетели мы на деревья и грохнулись как следует.
И тут я слышу, как жалобно скулит щенок. А на горе гогочут ребята…
Удивил я всех. Это уже точно. Еле выбрался из колючек, из оврага.
Щенок где-то в снегу скулит, не хочет ради моего изобретения с жизнью расставаться.
Я утёр рукавом исцарапанную физиономию, стиснул зубы и, стараясь терпеть боль в левом боку и в правой щиколотке, сказал:
— Отличный тормоз! Теперь надо и с другой стороны санок сделать такой же. И тогда можно с трамплина прыгать.
Знаю: не везёт мне. Но я не смирюсь, не допущу, чтобы ребята во всём мире ломали себе ноги и руки на санках без тормозов.
А Джимшер Долаберидзе стоит наверху на горке и поглядывает на нас.
Вот чего я не могу терпеть, так это когда на меня свысока смотрят…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕЛОГОЛОВАЯ ВЕРШИНА
ЛИЦОМ К ЛИЦУ
Настало лето.
Вот уже несколько дней, как я с грехом пополам разделался с экзаменами. Школьный звонок умолк.
Все прошлые годы лето проходило одинаково. С той разницей, что мои набеги на сады совершались реже или чаще, в зависимости от урожая, или рыба редкая ловилась на удочку — то бычков было больше, то усачей. Случалось ещё запомнить, какая собака меня покусала — ведь все они меня ценят и каждая старается уважить… Даже такая ерунда, как падение с лошади, было для меня событием.
Потому-то я решил окончательно и бесповоротно в это лето уйти из нашей деревни. Да и учителя одно твердят: помни, у тебя переэкзаменовка на осень, не гоняй собак, занимайся, не то не переведём тебя в следующий класс.
Как тут жить, скажите мне, пожалуйста!
Да и Лали Чихладзе не даёт мне покоя, всю кровь мне высушила. Я говорю:
— Чего тебе надо от меня?
А она:
— Ничего.
А сама ходит за мной по пятам, советы разные даёт, уму-разуму учит.
А теперь вдруг взяла и примолкла. Молчит, только изредка взглянет так, что у меня ноги подкашиваются.
Не выдержал я эту новую пытку.
— Почему молчишь? — говорю. — Неужели тебе больше нечего мне сказать?
Опять промолчала, да так жалобно головку свою наклонила, что я чуть не расплакался.
— Не молчи, Лали! Лучше скажи, что я лодырь, бездельник и обманщик. Что я подвожу друзей, обманываю родителей. Скажи что хочешь, только не молчи и не смотри так на меня. Неужели тебе совсем меня не жалко?
А она в ответ на это:
— Ты, — говорит, — Каха, хороший мальчик. Лучше, — говорит, — всех в нашем классе…
Вот тебе и на!..
Наконец пришёл ко мне Зура.
— Входи, чего стучишься.
— А может, тебя дома нет.
— Как это нет? Я же сказал, что буду ждать. Надо окончательно договориться: дело-то но простое.
— Не простое, хе-хе, это верно…
Вижу: мнётся, разиня, твёрдости в нём нет.
Дело в том, что решил я со своими ребятами покорить неприступную вершину, доказать всем, на что мы способны. Уговорил я их без труда, но что-то сомнения меня гложут: пойдут ли?..
— Я вчера отцу сказал…
— Что?! — возмутился я. — Кому? Отцу?
— Я сказал: хорошее дело вершины покорять. Он говорит: очень хорошее, почётное это дело, говорит, мужества и умения требует.
— Твой отец вообще молодец! — подхватил я. — Такого работяги во всём колхозе второго не сыскать. Тебе только для того стоит вершину покорить, чтоб доказать всем, какой у него достойный сын растёт. Он и прихрамывает, и видит плохо, а тысячу двести трудодней заработал.
— Кто? Мой отец?! — поразился Зура. — Он и трёх месяцев на ферме не работал, еле сто тридцать трудодней набрал.
Я-то знаю, что папаша у него пе любитель работать, но надо же парню стимул дать.
— Я и говорю: если он за три месяца столько наработал, то сколько за год будет? Как тебе не стыдно, Зура… Я тебя уговариваю за честь семьи и отца постоять так, как будто это мой отец и моя семья.
— А я что? Я же иду… Я же не против.
— Ещё бы! Ты — «за». На тебя ещё можно положиться…
Ну, этого вроде уговорил.
А вообще-то не люблю я людей, которые легко уговариваются. Их, как телят, можно всюду повести. Вот и мои ребята собрались на горке под дубом и, когда я предложил нм покорить вершину, завопили в один голос:
— Покорим!
— Пойдём на вершины, Каха!
Не нравится мне это. Скажи я им: пошли звёзды собирать! — они то же самое завопили бы: «Пошли! Пошли!» А ведь звёзды — это звёзды, а не земляника на лугах.
Я-то сам пойду, будьте уверены. Меня ничем не удержишь. Но ведь человеку хорошая компания нужна. За себя-то я спокоен. Я найду эту неприступную вершину и заберусь на неё. Непременно заберусь! День буду лезть, два, три… десять, но взойду на неё и постою там, уперев руки в боки. Взойду я на вершину, и в газетах на всю страницу напечатают мою фотографию…
Мне ведь много не надо: я уже вижу в своём воображении, как Лали приносит бабушке газету с моей фотографией, та ищет очки со сломанным стёклышком, а Лали ей говорит: «Зачем вам очки, бабушка, фотография вон какая большая!..» — и бабушка моя смеётся и плачет от радости…
Надо бы сходить на речку, наловить рыбы и засолить её — в дороге пригодится.
А завтра я нарежу хлеб потоньше и положу сушиться на крышу. Сухари удобны в походах: лёгкие и не плесневеют.
Ого, кто это там рыбачит?.. Крупную рыбу поймал, молодец! Кто-нибудь из наших, наверное. Если так, то и его добычу я конфискую.
Вот и рыболов вылез из кустов на берег.
Джимшер!
Он меня не заметил, подобрал свою рыбу и скрылся в ивняке.
Ну и ладно. Мне-то что за дело до его добычи. Что поймал — всё его. Лучше я поднимусь повыше по течению, рыбы и там хватит.
