Что ж, теперь семья Уильямсов откатилась на полторы сотни лет человеческого прогресса назад – в век парафиновых свеч и масляных ламп. Внутренний голос пожелал Питеру приятных выходных и затих, уступив место тупой растерянности. Питер почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.
Он обернулся и увидел в окне Кэндис. Она смотрела на него, скрестив руки на груди. Естественно, она всё поняла.
Питер вернулся обратно в дом, зашёл на кухню. Он приготовился увидеть типичную для его жены реакцию на жизненные неприятности – плачь, скулёж или истерику, но увидел нечто совершенно другое. Кэндис стояла неподвижно, продолжая держать руки на груди. Девушка молча смотрела на мистера Уильямса и лишь её ноздри издавали возмущённое сопение – теперь, после отключения электричества, сопение Кэндис осталось единственным звуком в комнате.
Наконец, Питер решил прервать молчание:
– Кэндис, я…
Кэндис передёрнула плечами и продолжила холодно смотреть на своего мужа. Питер сел за кухонный стол, положил руки на столешницу и фыркнул.
– Что ты хочешь от меня услышать? Что я соврал тебе? Да, чёрт возьми, Кэндис, я тебе соврал! Ты довольна?!
Кэндис смерила его презрительным взглядом и ответила:
– Получается, ты уже давно меня обманывал?
Питер кивнул, понурив голову.
– Я не хотел…
– Значит, это была правда… Полгода, Питер! – истерично выкрикнула девушка. – На что ты тратил деньги долбанных шесть месяцев?! – она вдруг быстро приблизилась к Питеру, подняв руку… – Или мне стоит спросить на КОГО?! – …и ударила его тыльной стороной ладони по щеке.
Кэндис никогда не ходила в спортзал, но шлепок вышел крепкий – от затрещины у Питера зазвенело в ушах. Он весь покраснел, но сдержался – сжав кулаки, художник вкрадчиво произнёс:
– Ты дура, Кэндис. Я. Тебе. Не. Изменяю.
Миссис Уильямс замахнулась во второй раз, но Питер поймал её руку.
– Отпусти меня, – задёргалась Кэндис, – что ты скрываешь, Питер Уильямс?! Если ты мне не изменяешь, то почему нам отключили свет?! Ты же тратишь куда-то свои деньги!
– Кэндис, подумай сама, я же всегда дома сижу! – Питер отпустил её руку, и она отшатнулась от него, едва не упав. – Я перестал общаться к кем-либо, кроме тебя, с тех пор как мы переехали из Нью-Йорка в эту сраную дыру! Кому я тут нужен? Дороти с Марго? Тем более, без заработка… – вот тут Питер понял, что он проговорился. Теперь девушка иначе посмотрела на него – со смесью недоверия и интереса. Пит пригласил её сесть за стол и тяжело вздохнул, потрогав красную щеку.
– Да, всё это время я не платил не потому, что изменял тебе – я даже к почтальону боюсь выходить, за открытками от твоей родни, – а потому, что мне просто нечем было платить, Кэндис…
– Но ты ведь каждый раз соглашался, когда я тебя просила оплачивать наши счета… Почему?
– А ты ничего не замечала в последнее время? – ответил вопросом на вопрос Питер. – Может, я вдруг стал много пить? Или совсем не провожу времени в мастерской?
Настал черёд краснеть Кэндис. Она разгладила примятый от «потасовки» уголок на фартуке, и неуверенно сказала:
– Да, ты и правда редко поднимаешься в мастерскую, но я совсем не понимаю, какое это имеет отношение к…
Питер всплеснул руками, горько усмехнувшись.
– Конечно, какое тебе дело до моих «чудаковатых хобби», верно, Кэндис? Кого интересует, продаются мои картины или нет – главное, чтобы я присутствовал на каждом банкете вашей дурацкой фирмы в роли мужа-художника миссис Уильямс, нашей лучшей сотрудницы…
– Питер, я совсем так не думаю, – мягко сказала девушка, – ты же знаешь. Я горжусь тем, что мой муж – известный, пускай и в узких кругах, но – настоящий художник. Мы ведь можем купить тебе любые кисточки, любой мольберт, только скажи! Я ведь не заставляю тебя платить за всё, что мы едим, за одежду и остальное… Я просто хочу, чтобы ты мне не врал. А за электричество я бы и сама заплатила – моей зарплаты хватит, верно?
– Я хочу самостоятельно платить за себя и за тебя, Кэндис. В ресторанах, в магазинах, да хоть бензином тебя заправлять на рабочую неделю. Чёрт возьми, да хотя бы и за электричество платить, но… Либо я что-то делаю не так в своей жизни, либо вокруг меня сплошные идиоты, которые совсем меня не понимают. Эти умники только и могут говорить мне о том, что у меня самые бездарные картины в штате Канзас…
Кэндис коснулась его руки и покачала головой:
– Дорогой, я тебя понимаю… – Питер взглянул на неё, и она снова кивнула. – Да, я правда тебя понимаю. Понимаю, что тебе трудно пробиться среди такого количества критиканов. У меня ведь было точно также на работе, если ты помнишь…
– Да, – ответил Уильямс, – я помню. Они все думали, что ты очередная девчонка из деревни, которая закончила колледж для бедняков и пытается занять их место.
– Точно, – рассмеялась девушка. – Они так волновались, так увлеклись придумыванием различных козней и прозвищ для меня, – «Дуры-Из-Оклахомы», – что сами не заметили, как я потопила их, прежде чем они успели очухаться… Ты помнишь, почему так вышло?
– Ты работала. Много. Целыми днями сидела в офисе.
– Да, так и было. Работала не покладая рук, и вот – теперь я делаю кассу конторе, в одиночку закрывая сделку на сто тысяч баксов, а те неудачники к концу квартала отправятся в очередь за бесплатной похлёбкой… Питер, – она крепко сжала мужу руку, посмотрев ему в глаза. – Если бы не твоя поддержка тогда, у меня бы ничего не получилось. Ты взял на себя все домашние дела, ограничил деловые встречи и поездки после свадьбы, чтобы воплотить МОЮ мечту…
Вот тут Питер призадумался. Как же вышло, что он никогда раньше серьёзно и не размышлял об этом?
После переезда в США он действительно связался с некоторыми преподавателями-гастролёрами, представителями академической школы живописи, которые несколько раз в год посещали Прагу. Некоторое время на правах дружеского знакомства Уильямс предоставлял им картины для показа на частных выставках. Конечно, оплата тоже была, своего рода «дружеская», но это было пустяками в глазах молодого художника – на самом деле, Питер куда больше нуждался в признании своего творчества.
В свою очередь, высокая публика Нью-Йорка – читатели и критики – отнеслись к его творчеству весьма сдержанно, если не сказать враждебно. Одни воспринимали Питера, как последователя чешской школы живописи, скованной грузом традиций и жанровых клише, а другие видели в его творчестве, наоборот, низвержение основных правил, которыми определялась принадлежность художника к направлению реализма. В целом, оба лагеря «рецензентов» сходились в одном – искусство Питера чуждо для публики Соединённых Штатов.
Тем не менее, Питер Уильямс не терял надежды пробиться сквозь стену предвзятого отношения: за несколько лет жизни в Нью-Йорке он выслушал много критики в свой адрес, но не сдавался до последнего… Его бывшие преподаватели видели, как молодой человек буквально сгорает на их глазах, но ничего не могли сделать с этим – от их протекции Уильямс упрямо отказывался раз за разом.
С Кэндис они встретились на одной из выставок, когда Питер в последний раз выставлял собственные работы на общее обозрение, поддавшись уговорам одного из профессоров: пожилой преподаватель попросил Питера поучаствовать в благотворительном показе, который устраивал его знакомый бизнесмен. Кэндис единственная заметила, что картины Питера были на голову выше всех остальных работ, участвующих в показе, как по качеству выполнения, так и по эмоциональному накалу сюжетов. Питер и Кэндис обменялись номерами телефонов и стали проводить время вместе.
Кэндис снимала комнату в общежитии, а сам Питер перебивался то по квартирам знакомых художников-эмигрантов, которые закончили академию раньше него и трудились в основной массе на поприще редакторов модных журналов, то по разным встречам «творцов» сомнительного происхождения – по большей части, это были бездельники или наркоманы, слабо связанные с настоящим искусством, однако у Питера попросту не было выбора, как и денег для оплаты нормального жилья.
