Макс Томпсон жестом пригласил молодого человека присесть в кресло. Мужчина достал кубинскую сигару из ящика столь безупречно отполированной столешницы, что на дереве можно было легко разглядеть отражение его сдержанной, но несколько самодовольной улыбки. Привычным движением руки он вытащил из кармашка пиджака фирмы «Рик Оуэнс» позолоченную зажигалку и прикурил – искры от запала игриво скользнули по его европейскому маникюру.

Подержав некоторое время дым в лёгких, Томпсон шумно выдохнул и внимательно посмотрел на молодого человека, сидящего напротив.

«Дешевый одноцветный костюм, но дорогие туфли из натуральной кожи. Рубашка заправлена в брюки, последняя пуговица застёгнута, но галстук еле держится на хлипком узле. Хорошо выбрит – использует дорогой лосьон. Кожа чистая, гладкая, но эти усы…» – почти все эти совершенно непримечательные для «мещанского взгляда» черты своего гостя Макс Томпсон – управляющий самого дорогого частного музея-выставки в Канзас-сити, – подметил за несколько секунд и мысленно заключил: «Жена отвечает за его обувь и лицо, а остальным занимается он сам – с переменным успехом. Что ж, дадим ему шанс…»

– Как я понимаю, вы художник? – небрежно обратился к своему гостю Макс, скользнув взглядом по обручальному кольцу на пальце молодого человека. – И вас зовут…

Томпсон нарочито долго искал его имя в записной книжке. Обязанность управляющего, как об этом часто думал сам Томпсон, заключалась, скорее, не в том, чтобы смотреть на полотна, которые претендуют на выставочное право, а всё-таки на людей, которые их представляют. Логика была проста: если Максу Томпсону нравился человек, то и картины его, зачастую, оказывались достойными музея Гилберта-Честертона…

– Вас зовут Питер Уильямс?

Парень смущённо улыбнулся и кивнул головой.

– И вы пришли к нам, чтобы предоставить на выставку свои… – Томпсон подвигал губами, будто проверял на вкус то редкое слово, которым деловые люди предпочитают не разбрасываться попросту: – … свои картины.

Человек, сидящий напротив него, поёрзал в кресле и снова кивнул.

– Картины… – задумчиво повторил Томпсон, растягивая гласные. Он приложился к сигаре и выпустил облачко дыма в сторону своего гостя. – Надеюсь вы читали правила отборочного процесса для участия на выставке современного искусства? Нам требуются оригиналы ваших произведений. Можете продемонстрировать их?

Гость растерянно посмотрел через плечо на дверь, отделявшую кабинет от приёмного зала.

– Я вчера приходил к вам, и мне сказали отдать их секретарю…

– Прошу прощения, мистер Уильямс. Мне очень стыдно за работу моих подчинённых, – сказал Макс Томпсон, хотя по его виду он скорее испытывал досаду от того, что приём затянется дольше положенного. – Видимо, какой-то остолоп забыл доставить их в мой кабинет, – пояснил он.

Управляющий застучал пальцами по клавишам телефона, набрав номер секретарши, и прошипел ей, чтобы она немедленно принесла «картины мистера Питера Уильямса», а потом картинно вздохнул, обратив взгляд на своего гостя.

– Много претендентов на выставку. Вы должны понимать.

Бледная секретарша принесла стопку из трёх холстов, обёрнутых прозрачной плёнкой с печатью «Гилберта-Честертона», – и осторожно поставила их на стол перед Томпсоном.

– Благодарю, – недовольно ответил тот. – Мистер Уильямс, кофе? Печенье?

– Нет, спасибо. Если вы не возражаете, я бы хотел, чтобы вы посмотрели мои работы, – робко предложил Питер.

Макс придвинулся к столу и с серьёзным видом кивнул художнику.

– Мне нравится ваш деловой подход, мистер Уильямс. Если вы хотите разделаться с этим поскорее, то я обеими руками за… – он улыбнулся Питеру и странным тоном продолжил: – Вы произвели на меня хорошее впечатление. Надеюсь, что и вашими картинами я останусь доволен.

Разобрав стопку, он разложил перед собой холсты на столе, аккуратно раскрыл плёнку и начал внимательно рассматривать образы. Зашедшей с кофе секретарше он махнул рукой, указав на дверь. На его сосредоточенном лице выступили капельки пота. Какое-то время Макс молча разглядывал картины одну за другой, то по порядку рассматривая сюжеты, то перескакивая взглядом с одной на другую – и обратно.

Выполнив свою работу, Томпсон с усталым видом откинулся в дорогое кресло и снова поджёг погасшую сигару.

Некоторое время он молча сидел и курил, пока Питер, продолжая ёрзать в кресле, смиренно ожидал его решения. Когда мистер Уильямс потерял всякое терпение и сам решил к нему обратиться, Макс, будто какой-то телевизионный медиум, поднял пальцы к вискам, и гробовым голосом изрёк:

– Мертво.

– Извините, что? – Питер решил, что ослышался. – Что вы сказали, мистер Томпсон?

– Всё, что вы принесли мне сюда – мертво, – ответил Томпсон. – На этих изображениях НЕТ жизни, НЕТ динамики. Вот, например, это… – он брезгливо ткнул пальцем в одну из картин Питера, на которой был изображён замок-аббатство Паннонхальма, грозным монолитом возвышающийся над землями Венгрии. Это исполинское строение посреди глухого леса наполняло душу Питера труднообъяснимым мистическим чувством: он посетил древний монастырь на экскурсии около десяти лет назад, когда только приехал в Европу на обучение в художественной академии, и с того самого момента решил перенести, а точнее – запечатлеть на холсте то, что с необъяснимой силой тронуло его сердце…

– Мистер Уильямс, вы понимаете, что эта крепость на изображении статична? – прищурившись, спросил управляющий.

– Это аббатство, – с нескрываемым раздражением поправил его Питер. – И да, оно и правда стоит, а что, ему скакать надо, по-вашему? Послушайте, это же не просто какой-то пейзаж, а…

Питер резко замолчал, когда увидел какое выражение лица скроил Томпсон. Управляющий всем своим видом показывал, что в музее современного искусства Гилберта-Честертона может быть только одно правильное мнение – и естественно, это мнение управляющего Макса Томпсона. Он уставился на Питера таким взглядом, словно перед ним сидел не образованный художник, а безмозглый питекантроп, которому приходится объяснять прописные истины.

Опустив глаза, Томпсон вкрадчиво произнёс:

– Я пытаюсь помочь вам, Питер, указать на ошибки, которые вы в упор не хотите замечать. Крепость или монастырь, да хоть Сорбонна! Лично мне – без разницы. Рисуйте всё что угодно. Вы даже можете изобразить торговый центр Канзас-сити в лучах заходящего солнца, мистер Уильямс, однако…

– Да при чём тут торговый центр?! – вспылил Питер, но Макс поднял брови и покачал пальцем.

– Вы можете рисовать всё что угодно, – снова повторил управляющий, – однако это должно отвечать требованиям современного искусства. Вы спорите со мной, но совершенно не понимаете сути выставочного бизнеса! – Макс Томпсон звонко ударил своей пухлой ладошкой по столу и голосом полным негодования рявкнул: – Человек нашей эпохи являет собой сплав живых эмоций, кипение жизни, сосредоточие непобедимого круговорота Сансары, в конце концов, а у вас я вижу лишь… Мрачность и безысходную скуку! И вы предлагаете уважаемым посетителям нашей платной выставки созерцать вот это… Недоразумение! – он с чувством кинул холст с изображением монастыря поверх остальных картин.

Питер затрясся от ярости. Художника с самого начала бесил вид этого напыщенного критикана-сноба Макса Томпсона, который наверняка даже академического образования не получил, но имел наглость поучать его! Молодой человек честно пытался сдерживаться, но теперь, похоже, соблюдать приличия с этим павлином не имело никакого смысла.

Набрав воздуха в лёгкие, Уильямс приподнялся в кресле и медленно произнёс:

– Мне нравилось посещать ваш музей и мне казалось, что вы порядочный человек. Я надеялся, что вы оцените мои работы по достоинству, потому и решил попросить вас о встрече, а сейчас… – Питер иронично усмехнулся, почувствовав, что его щёки горят: так всегда происходило, когда он был на взводе. Голос поднялся на пару тонов выше, чем требовалось при деловой встрече, но он решил, что поздно останавливаться: – Сейчас я вижу, что вашему музею плевать на настоящее искусство. Вас интересуют только грёбаные деньги!