Суть была в том, что Питер не просто жалел деньги – или тратил их куда-то ещё, кроме оплаты счетов…

У него попросту их не было.

Последний заработок художник потратил на рассылку бумажных анкет для выставочного зала с приложением в виде распечатанных фотографий своих картин, и было это около полугода назад. Теперь же он был вынужден очно посещать такие места, как музей Гилберта-Честертона, на которых его талант могли смешать с грязью, а его творения назвать…

«Мусором, – подумал Питер. – Скажи прямо – назвать мусором, и, как оказалось, это сущая правда…»

Своей жене Уильямс каждый раз говорил, что вкладывает вырученные деньги в принадлежности для рисования, которые он привык заказывать исключительно из Европы. Она никогда не проявляла особого интереса к его творчеству, хотя и уважала его, как творца – самая удобная для Питера черта подобного отношения заключалась в том, что его жена НИКОГДА не заходила в мастерскую Питера, а значит и понять, где новые инструменты, а где старые – не могла. Новые кисти, к слову, он последний раз покупал в магазине «Вондер Фэйр» за пару долларов – стыдно говорить, но это были «детские кисточки для школьников». Зато, по хорошей скидке.

«Да, – подумал мистер Уильямс, раздеваясь в коридоре, – ложь стала для меня привычным делом. Что будет, если нам вдруг обрубят провода? Быть может, они решат известить нас о суде лично – через своих сотрудников, – выбрав для посещения нашей семьи ближайшие выходные, когда Кэндис точно будет дома? Что я ей скажу?»

С тяжелым сердцем Питер поставил обувь на стеллаж, надел тапочки и зашёл в гостиную. В комнате его равнодушным взглядом встретил настоящий хозяин их дома – кот по имени Сименс. Питер не особо жаловал домашних животных, в породах не разбирался, но Кэндис с самого детства была кошатницей, так что и тут он не возражал: от него требовалось иногда гладить Сименса по гладкой шёрстке, наливать ему в поилку фильтрованную воду и кормить пушистого, когда Кэндис была на работе.

– Что, если бы ты умел разговаривать, сдал бы меня ей? Я ведь кормлю тебя, пока Кэндис на работе… – он погладил кота и тот довольно растянулся на диване, затарахтев.

– Конечно, сдал бы как миленький… – убеждённо сказал Питер, потрепав Сименса за маленькое ухо.

Художник поднялся на второй этаж, открыл дверь к себе – в мастерскую-кладовку.

Уильямс старался не захламлять рабочее помещение, как это любили делать почти все его знакомые художники в Америке: типичной для них обстановкой были башни из грязных холстов, разбросанные по углам слипшиеся кисточки, банки с мутным маслом времён Гражданской войны – и, конечно же, целая коллекция самых разных мастихинов, среди которых обязательно должен найтись золотой, марки «Ликвайтекс».

В свою очередь, Питер обходился достаточно небольшого размера помещением, в центре которого он поставил железный мольберт-этюдник, а по бокам установил пару старомодных тумбочек для хранения принадлежностей. И хотя Кэндис настаивала, чтобы он занял свободную комнату на первом этаже, Пит был непреклонен – его мастерская должна быть обращена на восток таким образом, чтобы утром он мог видеть солнце, а размер помещения его совсем не смущал. Эндрю Уайет до того, как обрёл заслуженную популярность, тоже рисовал на чердаке, а потом и вовсе начал творить на морозе, посреди голого леса.

Питер считал, что главенствующее место в работе художника должно занимать одиночество, чтобы живописца никто не трогал – и от предложения «переместить из этого жуткого чердака мастерскую вниз» решительно отмахивался.

Уильямс посмотрел на пустой, белоснежного цвета холст и вздохнул.

Обычно мужчина не сразу рисовал то, что приходило ему на ум, но занимал выжидательную позицию, и дело тут было далеко не в прокрастинации. Сначала он вынашивал идею для новой картины в голове, засыпал и просыпался с ней, смакуя в своём воображении новое «видение». В качестве шутки, Пит сравнивал свой подход с работой профессионального сомелье, который должен пробовать незнакомое вино с особой осторожностью для того, чтобы точно прочувствовать и понять весь тонкий букет напитка.

Через некоторое время, когда в его разуме полностью созревал уникальный концепт, Уильямс начинал подготовку: первым делом, он наносил угольными карандашами образы, соединяя малозаметные для постороннего человека линии на холсте между собой, потом осторожно добавлял сепию, и корректировал всё ластиком-клячкой. Далее он выставлял холст с «заготовкой» для будущей картины прямо посреди мастерской, делал несколько шагов от мольберта – и смотрел на него. После всех манипуляций очертания будущей картины складывались на глазах у Питера в единое целое – холст становился готовой оболочкой, в которую можно было вдохнуть жизнь

Художник часто мог провести несколько дней в напряжённом созерцании, прежде чем стереть все аккуратные наброски и начать настоящую работу. Картина ведь уже была готова в его голове; оставалось лишь добавить краски, вот только… – так было прежде.

Сейчас Пит смотрел на абсолютно пустой холст, которого даже карандаш не касался. На его поверхности не было ничего, потому что «ничего» – стало для Питера привычным состоянием. Этюдник давно покрылся слоем пыли. Ящики застыли в боевой готовности дать хозяину всё, что потребуется, но команды так и не поступало месяц за месяцем, так что они, наверное, уже и не надеялись, что художник в кой-то веке решит открыть их…

Некоторое время назад, он пытался для каждой выставки предоставлять что-нибудь новое – готовился, писал сразу несколько работ, однако он бросил это бесполезное дело: куда легче заранее выбрать несколько сюжетов и ходить всегда с ними. Именно эти три «сюжета» сегодня отправились в мусорный бак в парке, смешавшись с пустыми жестяными банками, упаковками чипсов, окурками и прочими отходами человеческой деятельности.

Иногда Питеру казалось, что он вот-вот поймает идею для новой картины, но это оказывался лишь очередной мираж – он подходил к холсту, тянулся к ящику с инструментами, но в ту же секунду понимал, что не сможет ничего из себя выдавить.

– А, что толку тут крутиться… – пробубнил Питер и вышел из мастерской, так ни к чему и не притронувшись.

Холст продолжил неподвижно стоять посреди кладовки, сохраняя положение шестимесячной давности.

Мужчина поплёлся на кухню, налил Сименсу воды из фильтра в мисочку, а себе взял бразильский «Копо», куда плеснул щедрую порцию виски. Разбавив алкоголь водой из-под крана, Пит залпом выпил содержимое стакана. А потом повторил – и ещё парочку.

Устроившись на кушетке, художник поставил рядом пустой стакан и окунулся в липкий послеполуденный сон. Ему снова снилась Прага, академия, преподаватели. В снах Питера Уильямса происходило одно и то же раз за разом: его ждал бархатный конверт в красном дипломе – подарок от его художественного руководителя, профессора Миллера: приглашение на практику в академию. Он смеётся над предложением патрона, идёт пить с друзьями вино на кухню, а потом возвращается в свою комнату со стаканом терпкого напитка и долго смотрит на этот конверт. Приложившись к стакану, Уильямс случайно заливает конверт красным вином, однако это его не особо расстраивает. Ещё на последнем курсе он решил, что работать на кого-то, кроме себя – непростительно для настоящего художника. Он начинает глупо смеяться, но вдруг реальность сна начинает меняться прямо на его глазах – пол под ним плывёт, превращаясь в нечто жидкое и отвратительно вязкое. Питер пытается перебирать ногами, но его ступни крепко обхватывает странная липкая жидкость. Несмотря на попытки сопротивления, жижа упрямо продолжает обволакивать ноги мужчины, всё сильнее сковывая движения; слой становится толще с каждой секундой.

Потолок здания с громким треском разверзается, накрывая молодого человека ослепительным светом и строительной пылью, а изящная женская рука протягивает ему спасение – сверкающую золотую трость и…

Обычно, на этом моменте Питер просыпался, но сегодня явно что-то было не так.